Диадема с жемчугами для венчания великой княгини Марии Александровны

Цесаревич Александр Николаевич, совершая в 1839 году вояж по Европе, чтобы выбрать себе невесту из намеченных родителями кандидатур, случайно остановился на ночлег в гостинице маленького немецкого городка Дармштадта и по приглашению великого герцога Людвига заехал в замок, где, увидев обворожительную четырнадцатилетнюю принцессу Марию, влюбился в неё без памяти и сказал сопровождавшим: «Вот о ком я мечтал всю жизнь. Я женюсь только на ней». Правда, эти планы чуть не разрушило чувство, вспыхнувшее было в душе юной английской королевы Виктории при знакомстве с оказавшимся в Лондоне цесаревичем, считавшимся тогда самым очаровательным из европейских принцев. Повелительница Альбиона даже не смогла скрыть от придирчивого высшего света своё неравнодушие к русскому престолонаследнику. Однако такой династический союз по политическим соображениям был невозможен. Да и сама британская монархиня не очень понравилась сыну Николая I, доверившему лишь своему дневнику отнюдь не лестную её характеристику: «Она очень мала ростом, талия нехороша, лицом же дурна, но мило разговаривает».[399]

Николаю I с супругой пришлось принять в семью племянницу (мать Марии, Вильгельмина Баденская, была младшей сестрой жены императора Александра I), хотя вначале и скрепя сердце, так как подлинным отцом принцессы злые языки называли барона де Граней, шталмейстера герцога Людвига. Однако вскоре наречённая цесаревича «завоевала сердца всех тех русских, которые могли познакомиться с ней. В ней соединялось врождённое достоинство с необыкновенной естественностью. Каждому она умела сказать своё, без единого лишнего слова, с тем естественным тактом, которым отличаются прекрасные души».[400]

После помолвки, объявленной 4 марта 1840 года в Дармштадте, великий князь с каждым днём всё больше привязывался к своей богоданной невесте. Да и августейший отец жениха теперь начинал свои письма к будущей невестке непременно со слов: «Благословенно Твоё Имя, Мария».[401]

А через два месяца русское императорское семейство срочно выехало в Берлин, чтобы успеть застать в живых тяжело заболевшего прусского короля. Престарелый Фридрих-Вильгельм III успел одобрить и поздравить внука (которого, признав достойным продолжателем династии Гогенцоллернов, шесть лет тому назад одарил любимой табакеркой знаменитого «короля-солдата» Фридриха II Великого)[402] с удачным выбором и со свершившейся помолвкой, прошептав: «И моя мать была из Дармштадта».[403] После торжественных похорон августейшая фамилия сначала заехала в Веймар, а затем приехала знакомиться с Гессенским семейством. Увидев раскрасневшуюся от волнения принцессу Марию, оценив её манеру себя держать и отпечатавшийся на её серьёзном личике ум, из-за чего она выглядела старше своих пятнадцати лет, довольный Николай I сказал дочери великого герцога: «Ты не можешь понять значения, которое ты имеешь в моих глазах. В тебе я вижу не только Сашино будущее, но и будущее всей России; а в моём сердце это одно».[404]

Несколько счастливых недель невеста провела на водах в Эмсе вместе с женихом, а также с будущей свекровью и одной из золовок. Наконец, 3 сентября путешественники прибыли в Царское Село под проливным дождём, что по народным толкованиям предвещало богатую жизнь. После нескольких суток отдыха, в сияющий солнечный день 8 сентября, золотая карета с зеркальными стёклами торжественно въехала в Петербург, где собравшийся народ радостными кликами приветствовал свою императрицу Александру Феодоровну, обеих её незамужних дочерей Ольгу и Александру, а также иноземную принцессу – наречённую цесаревича, одетых в розовые с серебром русские придворные платья.[405]

Через три месяца, 5 декабря, принцесса Максимилиана-Вильгельмина-Августа-София-Мария Гессен-Дармштадтская на торжественной церемонии в церкви Зимнего дворца перешла в православие, оставив из своих многочисленных имён лишь последнее. Уже на следующий день пышно отпраздновали официальное обручение новоиспечённой великой княжны Марии Александровны с цесаревичем. Рожистое воспаление лица, к счастью, бесследно прошедшее, едва не помешало свадебному торжеству, намеченному на апрель следующего года. Болезнь прошла, как ни странно, благодаря старому народному средству: ничего не говоря принцессе, под её кровать положили на несколько дней язык лисицы, и уже после первой ночи краснота прошла.[406]

По ритуалу бракосочетания для невесты цесаревича полагался обязательный великокняжеский венец, знаменующий её титул. Поэтому 28 марта 1840 года «ювелиру Кеммереру» отпустили недостающие «пятнадцать бриллиантов на шатоны между солитерами к диадеме», отобранные им из тысячи шестидесяти девяти заключённых в оправы некрупных камней, весивших «от 2^1/4 крат и до семи на крату». Однако чем-то эти пятнадцать алмазов (общей массой в 12^2/32 карата) затем мастеру разонравились и были через две недели, 10 апреля, возвращены в число коронных бриллиантов.[407] Заказ тем не менее был выполнен в срок. Великокняжеская корона, одновременно похожая и на диадему, поражала своей красотой.

Великая княжна Ольга Николаевна, впоследствии ставшая королевой Вюртембергской, так на склоне лет вспоминала свадьбу старшего брата: «Это было 16 апреля, канун двадцать третьего дня рождения Саши. Утром была обедня, в час дня официальный обряд одевания невесты к венцу в присутствии всей семьи, вновь назначенных придворных дам и трёх фрейлин. Мари была причёсана так, что два длинных локона спадали с обеих сторон лица, на голову ей надели малую корону-диадему из бриллиантов и жемчужных подвесок – под ней прикреплена вуаль из кружев, которая свисала ниже плеч. Каждая из нас, сестёр, должна была подать булавку, чтобы прикрепить её, затем на неё была наброшена и скреплена на плече золотой булавкой пурпурная, отороченная горностаем мантия, такая тяжёлая, что её должны были держать пять камергеров. Под конец Мама ещё прикрепила под вуалью маленький букетик из мирт и флёрдоранжа. Мари выглядела большой и величественной в своём наряде, и выражение торжественной серьёзности на её детском личике прекрасно гармонировало с красотой её фигуры».[408]

Дочери Николая I вторила камер-медхен (горничная) из придворных новобрачной, запомнившая свою госпожу в тот торжественный день облачённой в белый сарафан, богато вышитый серебром и обильно разукрашенный бриллиантами. «Через плечо лежала красная лента; пунцовая бархатная мантия, подбитая белым атласом и обшитая горностаями, была прикреплена на плечах. На голове бриллиантовая диадема, серьги, ожерелье, браслеты – бриллиантовые.

В сопровождении своего штата великая княжна пришла в комнаты императрицы, где ей надели бриллиантовую корону. Императрица сознавала, что не драгоценные алмазы должны в этот день украшать невинное и чистое чело молодой принцессы: она не удержалась от желания украсить голову невесты цветком, служащим эмблемой чистоты и невинности. Императрица приказала принести несколько веток живых померанцевых цветов и сама воткнула их между бриллиантов в корону; маленькую ветку приколола на груди. Бледный цветок не был заметен среди регалий и драгоценных бриллиантов, но символический блеск его умилял многих».[409]

Александра Феодоровна вспомнила, как сама два десятка лет назад готовилась к венцу. «Накануне 1 июля (воскресенье, день свадьбы. – Л.К.), который был в то же время и днём моего рождения, я получила прелестные подарки, жемчуг, брильянты; меня все это занимало, так как я не носила ни одного брильянта в Берлине, где отец воспитал нас с редкой простотой. <…> Меня одели наполовину в моей комнате, а остальная часть туалета совершилась в Брильянтовой зале, прилегавшей тогда к спальне вдовствующей императрицы. Мне надели на голову корону и кроме того бесчисленное множество крупных коронных украшений, под тяжестью которых я едва была жива. Посреди всех этих уборов я приколола к поясу одну белую розу».[410]

Блестящие свадебные торжества закончились, а диадему цесаревны причислили к коронным вещам. До наших дней эта работа Кеммерера не дошла, однако описи позволяют предположить, что над сверкающей полоской ободка, составленной из двадцати сравнительно маленьких бриллиантов, всего лишь по 0,25 карата, дополненных восемью более крупными, чуть более карата камнями, возвышались своеобразными зубцами громадные жемчужные грушки: шесть перлов весили по 12 карат, а ещё четыре – по 7 (то есть почти от полутора до 2,5 грамм каждая жемчужина).[411]