Глава XIII Закат ювелирного дела в России

В январе 1914 года Агафон Карлович Фаберже, младший сын придворного ювелира, занимавший должность оценщика Кабинета, начал работу по реэкспертизе коронных вещей. К середине июля почти всё уже было подробно описано. Оставались только скипетр и Большая корона. Агафон Карлович взял в руки державный жезл и, притронувшись к «Орлову», вдруг заметил, что тот непрочно держался в оправе, подтолкнул его снизу большим пальцем, и самый драгоценный из всех алмазов оказался на ладони ювелира.

В эту самую минуту позвонил по телефону Николай Николаевич Новосельский, глава финансового отдела Кабинета, и распорядился немедленно прекратить осмотр драгоценностей, которые теперь требовалось срочно полностью упаковать в ящики и отправить в Москву.[991] В Морском генеральном штабе боялись, что немецкая эскадра может прорваться близко к Петербургу и обстрелять столицу из корабельных орудий, а поэтому 23 июля 1914 года в спешном порядке вывозятся в Москву, под толстые своды Оружейной палаты сокровища как Камеральной части, так и относившегося к Министерству Двора Эрмитажа.

Регалии поместили в опечатанный сургучными печатями алюминиевый сундук, специально предназначенный для их транспортировки.[992] На следующий день ящики с сундуками уже оказались в Первопрестольной, и, хотя их и принял формально хранитель кремлёвского музея В.К. Трутовский, однако, по распоряжению управляющего Кабинетом, до революции к ним допускались только заместитель последнего Бартышев и камер-фрау Герингер.[993]

Потянулись долгие годы войны. Первые победы сменились поражениями, затем военные действия шли с переменным успехом. Многие ювелиры отправились на фронт. Мастерские почти опустели, фабрики во многом перепрофилировали, и они теперь наряду с привычной продукцией выполняли военные заказы. Труднее стало и с привозом и пересылкой драгоценных камней из-за рубежа. Да и царская семья, чтобы показать пример, устроила во дворцах госпитали, где сама императрица и её старшие дочери, преобразившись в медицинских сестёр, ухаживали за ранеными, прибывающими с поля боя.

Как и в Японскую войну 1904–1905 годов, Николай II принципиально не заказывал дорогих изделий. Предназначенные для подарков обеим императрицам знаменитые пасхальные яйца работы Фаберже теперь не блистали ни избытком золота, ни изобилием самоцветов, ни виртуозной механикой, отличаясь только, как всегда, изумительным качеством исполнения, поскольку тематика их была связана с военными событиями.

На весну 1917 года планировалось победное наступление русской армии на германском фронте. Но все планы смешала Февральская революция.

Февральская буржуазно-демократическая революция 1917 года, заставив Николая II отречься от престола, а многих аристократов, как они полагали, «на время» эмигрировать, закрыла многие ювелирные мастерские, а Октябрьская, практически уничтожившая состоятельных заказчиков, окончательно смела их, так как, с одной стороны, людям в хаосе революций, Гражданской войны и голода было не до прекрасных вещей, а с другой – пошли непрерывные грабежи, экспроприации и конфискации драгоценных вещей и материалов, да и разрешённая в качестве самой высокой 36-я проба благородных металлов, введённая специальным декретом, не позволяла применять сложные техники и особенно прозрачные эмали.[994]

Невозможность спокойно работать, подчас связанная с грядущей неизвестностью положения, вынудила многих мастеров, особенно иностранного происхождения и подданства, бежать за границу.

В доме Фаберже короткое время просуществовал «Комитет служащих фирм», а в декабре 1918 года возглавлявший коллектив художников предприятия старший сын Карла Густавовича, Евгений Карлович Фаберже, вынужден был с рюкзаком за плечами бежать через Кексгольм (ныне – город Приозерск) в Финляндию, а оттуда – в Париж, где он с братом Александром Карловичем, скульптором и эмальером, открыл недолго работавшую мастерскую.

Менее года просуществовал и магазин фирмы. В нём теперь можно было довольно часто наблюдать сценки, подобные описанной бароном Г.Н. Врангелем: «Однажды я зашёл на Морской в магазин Фаберже. Покупателей не было, было только несколько буржуев из его старых клиентов. Но вот ввалился красноармеец с женщиной. Он – добродушный на вид тюлень, должно быть, недавно еще взятый от сохи, она – полугородская франтиха, из бывших кухарок «заместо повара» с ужимками, претендующими на хороший тон… Шляпа на ней сногсшибательная, соболя тысячные, бриллиантовые серьги в орех, на руках разноцветные кольца, на груди целый ювелирный магазин. «Нам желательно ожерелье из бус», – сказала особа. Они купили одну из самых дорогих вещей в магазине и ушли. «Видели, какой у неё чудный аграф? – спросила одна дама. – Наверное, работа Лалика в Париже». – «Это нашей работы, – сказал приказчик, – я его узнал, мы его в прошлом году для княгини Юсуповой делали…»[995]

В августе 1917 года Временное правительство объявило о национализации царских дворцов. К тому времени императрица Мария Феодоровна перебралась из Киева, где её застала Февральская революция, в Крым. Но если Кики, горничной вдовы Александра III, удалось весной привезти своей августейшей хозяйке из её резиденции в Петрограде шкатулку с драгоценностями, то князь Феликс Юсупов опоздал. Генерал-майор Петр Ерехович успел не только за неделю, с 14 по 20 сентября, описать находившееся в Аничковом дворце имущество бывшей патронессы, но и, быстро упаковав всё в 84 ящика, не замедлив, отправить бесценный груз в Москву, под толстые своды Оружейной палаты. Вскоре там очутились и ящики с драгоценными вещами из покоев Зимнего дворца.

Великая княгиня Ольга Александровна, сестра Николая II, напрасно понадеялась на крепость столичного банковского сейфа. Уже в Крыму она узнала, что пришедшие к власти большевики конфисковали содержимое несгораемого шкафа в октябре 1917 года. Её старшей сестре, великой княгине Ксении Александровне, повезло больше. Та успела захватить в Крым почти все свои украшения, но зато потом, оказавшись за границей и нуждаясь в деньгах, она доверила их продажу ловкому мошеннику и осталась в результате ни с чем.[996] Драгоценности же из знаменитого спасенного ларца после смерти их матери-императрицы попали при таинственных обстоятельствах келейной распродажи в руки к членам английской королевской семьи.[997]

В послефевральские дни разграбили многие частные коллекции во дворцах и особняках Петрограда. Вывоз произведений искусства и антиквариата, в том числе и множества ювелирных произведений, их владельцами за границу вызвал к жизни образование в марте 1917 года по инициативе Алексея Максимовича Горького Комиссии по делам искусств при Петроградском Совете рабочих и солдатских депутатов, опубликовавшей знаменитое воззвание к гражданам России:

«Граждане, старые хозяева ушли, после них осталось огромное наследство. Теперь оно принадлежит всему народу <…> Берегите это наследство, <…> – это воплощение духовной силы вашей и предков ваших <…> Помните, что всё это почва, на которой вырастает наше новое народное искусство». А когда летом 1917 года в США возникла специальная корпорация для вывоза из России художественных ценностей, А.М. Горький предупреждал: «Американское предприятие – <…> грозит нашей стране великим опустошением, оно выносит из России массу прекрасных вещей, историческая и художественная ценность которых выше всяких миллионов»[998].

Пришедшие же к власти в результате Октябрьской революции большевики считали произведения ювелирного искусства никому не нужными побрякушками, забывая или даже не догадываясь, что те украшают как самих людей, так и их быт, и что недаром в самом слове «ювелирный» таится французский корень «joie», переводящийся как «радость». Под официально пропагандируемой проповедью пуританского аскетизма, чтобы ничто не «отвлекало» от высоких целей построения нового общества и «нового человека», должного расстаться с «буржуазными» привычками и предрассудками, когда подчас даже чисто вымытые руки без грязи под ногтями, не говоря уже о шляпках и галстуках, ассоциировались с непролетарским происхождением и грозили немалыми неприятностями, на деле скрывалась мысль о подчинении государству неисчислимых богатств не только богатых и зажиточных людей, имущество которых просто отбиралось под лозунгом «Грабь награбленное!», но и о контроле за имущественным положением своих рядовых сограждан и о фактической конфискации всех драгоценных и дорогостоящих материалов и предметов в фонд государства, с целью черпать из этого источника средства на «мировую революцию».

Вначале конфискации коснулись царской семьи, аристократии и богатой буржуазии. Декрет от 13 июля 1918 года «О конфискации имущества низложенного российского императора и членов императорского дома» предусматривал, что всякое их имущество, «в чём бы оно ни заключалось и где бы оно ни находилось», объявлялось достоянием РСФСР и передавалось в основном в ведение Комиссариата внутренних дел, причём «за несообщение в двухнедельный срок сведений о местонахождении имущества» виновные подлежали «ответственности, как за присвоение государственного достояния». Чтобы не было каких-либо судебных исков, опротестовывавших правомерность этого решения, все наследники имущества на территории, контролируемой Совнаркомом, практически через неделю уже перестали существовать…

У расстрелянных в ночь с 16 на 17 июля 1918 года императрицы и её дочерей их убийцы нашли «около полупуда» спрятанных в одежде драгоценностей. Ведь члены царской семьи при отъезде из Царского Села в Сибирь взяли с собой фамильные драгоценности. Еще в Тобольске с помощью Александры Теглевой, нянюшки великих княжон, аккуратно сшили попарно несколько лифчиков, поместив внутрь положенные в вату различные украшения. Только в одном из таких корсетов поместилось почти 4,5 фунта драгоценностей супруги Николая II. Часть усыпанных самоцветами вещей зашили в шляпы царских дочерей между подкладкой и бархатом. Уезжая в Екатеринбург, великие княжны надели под блузки много жемчугов, а костюмы девушек украсили крупные бриллианты, замаскированные под пуговицы. Осенью 1919 года Яков Юровский доставил в Москву как драгоценности, снятые с тел казнённых без суда и следствия членов царской семьи, так и те, что нашли в Перми при разборе их вещей «до чёрного белья включительно». Позже, работая в Гохране, убийца последнего русского царя узнал одну из жемчужных ниток императрицы Александры Феодоровны, оценённую в 600 000 золотых рублей.[999]

В последнее время в результате публикации некоторых, ранее хранившихся в режиме строгой секретности архивных документов на свет выходит то, что доселе тщательно скрывалось. Под видом заботы о произведениях искусства и лозунгом «Сохранить народное достояние!» скрывался другой, о котором знали лишь доверенные лица: «Собрать, сохранить, реализовать!».

Уже в 1918 году пошли повальные конфискации ювелирных вещей и предметов антиквариата, проводимые через Чрезвычайную комиссию петроградской Художественной комиссией по охране памятников искусства и старины, причём «за доставление сведений о местонахождении благородных металлов и изделий из них установлена в пользу осведомителей премия в размере 5 % с общей суммы стоимости их». Обысками затронули не только крупные ювелирные дома, но и небольшие мастерские золотых и серебряных дел мастеров, куда обычно являлись опоясанные пулемётными лентами революционные матросы и изымали всё, что походило на золото, серебро и драгоценные камни, отмечая крестиками лишь количество взятого, так как редко бывали грамотны.[1000] За границу потёк тонкий, но непрерывный ручеёк эмиссаров, контрабандою пересекавших границу с небольшим количеством занимающих мало места, зато таких дорогих ювелирных изделий и камней для передачи нужным людям средств на раздувание «мировой революции».

Отсутствию угрызений совести, что по существу культурное достояние страны уходит за рубеж, способствовала во многом идеологическая селекция культуры «по классовому признаку», бывшая следствием ленинской теории двух культур и разделявшая её на нужную пролетариату и враждебную пролетариату классово чуждую «буржуазную, черносотенно-монархическую и реакционно-клерикальную», а поэтому относящиеся к ней творения, в отличие от первой, можно было уничтожать и тем более продавать, чтобы выручить за них средства на развитие пролетарского государства. В феврале 1919 года по предложению А.М. Горького и наркома торговли и промышленности Л.Б. Красина в Петрограде создали специальную Экспертную комиссию, в чью задачу входили отбор и оценка национализированных предметов непосредственно с целью реализации их за границей.

Новый виток уже легальных продаж подготовили в феврале 1920 года. В тезисах наркома внешней торговли Л.Б. Красина (их даже не рискнули открыто опубликовать) подтверждались давно уже решённая реализация принадлежащих Республике драгоценных камней и жемчуга «небольшими партиями в случае заведомо выгодных условий» и создание специального фонда – Государственного хранилища ценностей (Гохрана) – для накопления и хранения таких вещей, что «давало возможность отложить фактическую реализацию этого имущества до наступления более выгодной конъюнктуры».

16 апреля того же года вышел декрет Совнаркома «О реквизициях и конфискациях у населения продовольственных, хозяйственно-производственных предметов и вещей домашнего обихода (в случаях особо острой общественной нужды)». В него не вошло положение, что каждому гражданину страны разрешалось иметь лишь «золотые и серебряные изделия, а равно и драгоценные камни не свыше одного предмета каждого рода вещей на одно лицо», но в проекте сего декрета на полях напротив этого пункта сохранилась пометка рукой В.И. Ульянова-Ленина: «кольцо? брелок?».

Однако 13 июля 1920 года вышло новое постановление Совнаркома, прямо и недвусмысленно озаглавленное: «Об изъятии благородных металлов, денег и разных ценностей». Теперь конфискации подлежали независимо от количества все платиновые, золотые и серебряные монеты, а «у частных лиц в целях личного потребления и домашнего обихода» было оставлено лишь то, что не превышало установленную этим декретом норму «по расчёту на одно лицо»: золотых и платиновых изделий отныне разрешалось иметь не более 18 золотников (76,86 г), серебряных – не более 3 фунтов (1224 г), бриллиантов и иных драгоценных камней – не более 3 каратов (=0,20 г), а столь распространённого во всех слоях русского народа жемчуга – не свыше 5 золотников (21,35 г).

12 октября всё того же 1920 года Наркомфин предложил для пополнения казны продавать за границей антикварные ценности, на что В.И. Ленин заметил, что это надо делать «архибыстро», подчеркнув: «Я настаиваю на чрезвычайном ускорении этого дела». 23 октября замнаркома просвещения М.Н. Покровский писал: «По поводу предложения т. Горького продать за границу имеющиеся в распоряжении РСФСР художественные ценности народный комиссариат по просвещению не встречает возражений, но находит желательным участие в экспертизе представителей музейного отдела Наркомпроса. <…> их участие не должно причинить задержки. Им будет дана инструкция действовать в срочном порядке и не задерживать ни одной вещи, не имеющей значения для истории художественного развития России, – а из этой последней категории оберегать в первую очередь уники». В результате через три дня Совет Народных Комиссаров вынес постановление, в котором первым пунктом было записано: «Предложить Наркомвнешторгу организовать сбор антикварных вещей, отобранных Петроградской экспертной комиссией, и установить премию за быстрейшую и выгоднейшую их продажу за границей».

Сотрудникам музеев, входившим в состав возглавляемой А.М. Горьким и его женой, бывшей актрисой Московского художественного театра М.Ф. Андреевой, петроградской комиссии,[1001] несмотря на трудности, связанные с окружающим их непониманием, всё-таки иногда удавалось спасать от гибели уникальные произведения искусства, объявленные никому не нужным хламом. Так, Сергей Николаевич Тройницкий настоял на передаче в Эрмитаж среди прочих конфискованных церковных вещей, когда многие из них немилосердно расхищались, разукомплектовывались и задёшево продавались, подлинного шедевра петербургских серебряников елизаветинской эпохи во главе с мастером Захарией Дейхманом – отлитой из первого добытого на Колывано-Воскресенских алтайских рудниках русского серебра монументальной гробницы небесного покровителя Северной Пальмиры, князя Александра Невского.[1002]

Однако серебряный иконостас Казанского собора отстоять не удалось, так как XIX век тогда совсем не ценился и доказать значимость и уникальность созданных в это столетие изделий было почти невозможным делом. Это тем более обидно, потому что иконостас Казанского собора был отлит из серебра от переплавленной утвари ограбленных русских церквей, вывозимого наполеоновским обозом и отбитого донскими казаками.

Пролетарский писатель Алексей Максимович Горький, волей рока вершивший судьбами культурного наследия России, поставленный фактически арбитром в определении художественной ценности вещей, в простоте душевной полагал, что произведения, которыми сейчас все восхищаются и иметь которые считают за счастье крупнейшие музеи мира, – это просто «художественно обработанное серебро фабрик Сазикова, Фаберже, Овчинникова, Хлебникова, т. е. рыночный товар, который – вследствие прекращения производства – ныне стал товаром антикварным», а посему они годны только в переплав и лишь потому не отправляются в печь, что это дороже обойдётся: «Ввиду того, что ценность этих фабрикатов повысилась в несколько раз – бессмысленно перетапливать их в слитки, бессмысленно, потому что убыточно».

Недалеко от него ушла и М.Ф. Андреева, о которой при её назначении на пост комиссара петроградской Экспертной комиссии Ленин отозвался: «Она справится с этой ролью так же хорошо, как со многими другими, которые ей приходилось играть на партийной работе», и которая, вероятно, о предназначенных к продаже коронных драгоценностях русских императоров торопилась ему сообщить: «Сейчас у нас большие надежды, что добудем денег в хорошей валюте за наши bric ? brac», называя подлинные шедевры ювелирного искусства никому не нужным «хламом» и «старьём». В результате действий Экспертной комиссии в Петрограде к ноябрю 1920 года на её восьми складах собралось 120 тысяч различных предметов, а также несколько десятков тысяч ковров на сумму около 1,5 миллиардов рублей в ценах 1915 года. Сокровища, образовавшие Гохран, стали впрямую служить не только «удобным» экспортным товаром, «не загромождающим транспорта», но и залоговым фондом под иностранные займы и средством погашения внешних долгов.

Что же касается широко разрекламированных передач национализированных предметов в музеи, то поступления в них из Государственного Музейного фонда, в соответствии с указаниями Ленина в наркомпрос к Покровскому: «Я согласен дать им лишь строго необходимый минимум», – составляют не более 5–6 % от их общей массы.[1003] Однако в счёт поступлений вещей из Госмузейфонда передавались для продаж в составе антиквариата через Наркомвнешторг и конторы «Антиквариата» на аукционах фирм Сотби и Кристи в 1927 году, а также фирмы Лепке в Берлине в 1929 многие экспонаты Эрмитажа, в том числе и из его Галереи Драгоценностей.[1004]

В то же время чисто музейные предметы частных, разграбленных собраний могли быть от имени начальства, абсолютно не понимающего их подлинной, художественной стоимости (как это получилось с табакерками и тростями Екатерины II), подарены «за революционные заслуги» красноармейцам и прочим отличившимся, а в 1924 году в Ленинграде даже открылись магазины, где продавались вещи XVIII–XIX веков из дворцового имущества, также считавшегося никому не нужным старьём, за которое можно выручить кое-какие деньги.[1005]

Распродажа национального достояния России шла такими быстрыми темпами, что из ста тысяч изделий фирмы Фаберже на родине осталось лишь около шестисот штук, попавших в музеи, причём большая часть её наследия прошла не через зарубежные конторы «Антиквариата» и Наркомвнешторга, а была прямо скуплена в обеих столицах приехавшими с этой целью сюда торговцами и дипломатами. Министр финансов США Эндрю Меллон, известный нефтепромышленник Галуст Гюльбенкян, Эммануил Сноуман – глава лондонской фирмы Wartski s, занимающейся торговлей вещами Фаберже и русским искусством, доверенное лицо озабоченной тем же антикварной компании A La Vieille Russie Александр Шафер[1006] целыми партиями покупали произведения искусства и принадлежавшие некогда российским монархам вещи, причём серебряные изделия обычно продавались просто на вес, без учёта их художественной стоимости, «по очень умеренным ценам».

Что же касается начинающего бизнесмена Арманда Хаммера, которому посоветовал приехать в Россию близкий знакомый его семьи и руководитель неофициальной дипломатической миссии РСФСР в Нью-Йорке Л.К. Мартенс, то зимой 1921–1922 годов его московский особняк буквально ломился от скупаемых им изделий личного обихода Романовых и работ Карла Фаберже, включая и тринадцать пасхальных императорских яиц. В своих мемуарах «В поисках сокровищ семьи Романовых» он, наживший миллионы и хорошо половивший рыбку в мутной воде, лицемерно писал: «Среди бесценных произведений ювелирного искусства, которые мне удалось купить, заплатив намного больше, чем фактическая стоимость золота и камней, была и коллекция пасхальных яиц, хотя за конфискованное из Александровского дворца яйцо-сюрприз“ 1912 года „Царевич“ (сделанное из лазурита с бриллиантами и украшенное портретом несчастного, расстрелянного в Екатеринбурге наследника), над которым некогда Фаберже „потребовалось три года“ работать, заплатил „Антиквариату“ лишь 8 тыс. рублей», в США же его братец-искусствовед Виктор Хаммер тут же оценил приобретение в 100 тыс. рублей золотом.[1007]

«В 30-х и в начале 40-х годов галерея Хаммера издавала рекламные буклеты, содержавшие перечень запрашиваемых цен на предметы русского искусства для продажи по заказам, которые могли делаться по почте. В 1938 году яйцо „Лебедь“ было предложено возможным покупателям по цене 25 тыс. долларов, но королю Фаруку оно досталось за 100 тыс. долларов, в 1954 году куплено A La Vieille Russie за 6,4 тыс. фунтов (16,2 тыс. долларов) на Египетском государственном аукционе и впоследствии перепродано доктору Морису Сандозу из Швейцарии». В 1939 году яйцо «Горный хрусталь» с вращающимися миниатюрами, купленное Армандом Хаммером за 8 тыс. рублей уже из Оружейной палаты Московского Кремля, «предлагалось за 55 тыс. долларов, а в 1940 году яйцо „Кавказское“ также приобретённое тем же бизнесменом у того же государственного музея в том же злосчастном 1930-м году», оценивалось продавцом в 35 тыс. долларов.[1008] Какое дело было Хаммеру до какого-то там Иванова, пусть и заведующего Оружейной палатой, от трагической безысходности в напрасной попытке защитить от разграбления древнюю сокровищницу покончившего с собой в начале 1930 года, оставив красноречивую записку: «Не расхищал, не продавал, не торговал, не прятал палатских ценностей…».[1009]

Кстати, через «Антиквариат» вещи распродавалась по демпинговым ценам. «В начале 30-х годов оценка Московской Оружейной палаты пасхальных яиц, созданных Фаберже по императорскому заказу, колебалась в пределах 20–25 тысяч рублей за каждое яйцо, но на последующей продаже через „Антиквариат“ была установлена цена в четыре-пять раз меньше первоначальной. Так, пасхальное яйцо „Пётр Великий“ 1903 года, <…> оценённое в 20 тыс. рублей, было продано в 1933 г. только за 4 тысячи. В том же, 1933 году, пасхальное яйцо „Мозаика“ 1914 года, оценённое в 20 тыс. рублей, ушло за 5 тысяч. <…> А пасхальное яйцо „Память «Азова»“ 1891 г. <…> „Антиквариат» оценил уже в 20 тысяч рублей благодаря тому, что этот корабль – в миниатюре воспроизведённый в „сюрпризе“ – сам был „участником“ революционных событий во время матросского бунта на этом судне. Цена оказалась слишком высокой, и пасхальное яйцо „Память «Азова»“ так и не было продано. Оно и сейчас занимает свое место в Московской Оружейной палате. „Сюрпризы“ яиц редко упоминались в архивах „Антиквариата“ представляется весьма вероятным, что их изымали и продавали отдельно, стремясь получить возможно большую валютную выручку».[1010]

Надо сказать, что в архивах, подчинённых Министерству внутренних дел (до 1956 г.), все материалы, связанные с конфискатом и реквизициями, попадали в закрытые не только для исследователей, но и для сотрудников архива фонды; запутывая следы, их перевозили из города в город и открыли для работы, и то далеко не все, лишь в начале 1990-х годов.

8 ноября 1919 года «в Эрмитаж были доставлены на девяти возах коллекции Фаберже и среди них два ящика с архивом Дома Фаберже. Судьба этих двух ящиков неизвестна. Может быть, они попали в хранилище архивов Чрезвычайной комиссии, а затем – Народного комиссариата внутренних дел, аббревиатура которого и до сих пор вызывает мрачные ассоциации. А может быть, архивы придворного ювелира последних русских императоров были просто уничтожены как не представляющие исторической и культурной ценности для будущих поколений?..[1011] Ведь вспоминал же князь Сергей Михайлович Волконский, бывший директор императорских театров, обобранный до нитки, ходивший в 1919 году по Москве три дня босиком, пока знакомый не подарил ему башмаков, как его «фамильные бумаги и архив деда-декабриста были конфискованы, а в официальном отчёте делегата Комиссии охраны памятников» значилось, что «отобранные в доме Волконского бумаги израсходованы в уборной уездной Чрезвычайной Комиссии».[1012]

Русской эмиграции удалось увезти с собой сравнительно немного. Кстати, вдовствующая императрица Мария Феодоровна взяла на борт вывозившего её из Крыма английского корабля только одно, подаренное ей сыном на Пасху 1916 года «Яйцо с георгиевским крестом» – единственное яйцо с «сюрпризом», пересёкшее границу в руках своего законного владельца, да еще шкатулку с драгоценностями.

Третий сын Карла Фаберже, Агафон Карлович, бывший оценщик Кабинета и знаток Бриллиантовой комнаты Зимнего дворца, в 1921 году не по своей воле, а добровольно-принудительно вынужден был согласиться участвовать в работе комиссии экспертов по оценке, разбору и отбору по постепенности продаж российских регалий и коронных драгоценностей.

По Брест-Литовскому договору с Германией, заключённому 3 марта 1918 года, требовалась выплата репарации в 863 625 тысяч рублей, нужны были средства и на «мировую революцию». Путь указал Кромвель, после казни Карла I пустивший с молотка все драгоценные вещи английских королей. Затем правительство французской республики создало исторический прецедент изданием 10 декабря 1886 года декрета о продаже с аукциона большинства коронных драгоценных вещей и камней. То же произошло и с сокровищницей свергнутого в 1909 году турецкого султана Абдул-Гамида II. В России же для выполнения наказа председателя Совнаркома В.И. Ульянова-Ленина «Собрать, сохранить, реализовать» учредили 3 февраля 1920 года Государственное хранилище ценностей (или сокращённо Гохран), производящее срочную работу по разбору, сортировке и подготовке ценностей к экспорту, которое 24 ноября 1920 года Совет Труда и Обороны постановил отнести «к числу ударных предприятий, подлежащих удовлетворению в первую очередь необходимыми строительными материалами, топливом, рабочей силой, а также продовольствием и предметами первой необходимости – работающих по разборке, учёту и хранению ценностей».[1013]

14 января 1922 года специально созданная комиссия во главе с заместителем «Особоуполномоченного Совнаркома по учёту и сосредоточению ценностей» Льва Давидовича Бронштейна-Троцкого, бывшим порученцем PB С и командующим войсками Харьковского военного округа Георгием Дмитриевичем Базилевичем приступила к экспертизе и отбору хранившихся в Оружейной палате ценностей, в том числе и ящиков с сокровищами «Бриллиантовой Комнаты». Комиссия перед началом работы вынесла заключение, что регалии и драгоценности Короны являются национальным достоянием и не могут быть проданы или отчуждены.[1014]

В марте-апреле того же года ящики с ними вскрывались в Серебряном зале на верхнем этаже музея при температуре минус 4 С°. Академик А.Е. Ферсман вспоминал: «Мы собираемся в единственной отапливаемой комнатушке Палаты: уполномоченный Совнаркома Г.Д. Базилевич, представитель Рабкрина В.А. Никольский, хранитель Оружейной палаты М.С. Сергеев, представитель Главнауки Д.Д. Иванов, Исторического музея – В.А. Орешников. Среди них и я как специалист по камню. <…> Громыхают ключи. В тёплых шубах, с поднятыми воротниками мы идём промёрзшими помещениями Оружейной палаты. Вносят ящики».[1015]

Скипетр оказался в самом ценном из сундуков, кожаном, с короной на крышке, который пришлось взломать 8 апреля 1922 года в 12 часов 25 минут в присутствии Г.Д. Базилевича, поскольку ни один из доставленных из Политуправления ключей к нему не подходил.[1016]

Особым актом от 10 апреля 1922 года коронные бриллианты и регалии Особоуполномоченным Совнаркома по учёту и сосредоточению переданы на хранение в металлофонд Гохрана. Само Государственное хранилище ценностей располагалось в доме в Настасьинском переулке на Тверской, оборудованном специальными кладовыми и подземными галереями, которые в случае чрезвычайных ситуаций должны были заливаться водой.[1017]

Теперь разбор коронных вещей, собранию которых в 1922 году присвоили название «Алмазный фонд РСФСР», а с 1924 года, после образования и оформления союза респуб-лик – «Алмазный фонд СССР», производила комиссия под председательством академика-минералога А.Е. Ферсмана. В ней участвовали знающие ювелиры-оценщики А.К. Фаберже, А.Ф. Котлер, Б.Ф. Масеев, А.К. Бок, А.М. Франц и эксперт Гохрана Н.А. Дмитриев,[1018] причём художественная оценка осуществлялась директором Эрмитажа С.Н. Тройницким и заведующим Оружейной палатой Д.Д. Ивановым.

Сотрудники Гохрана вынимают камни из ювелирных изделий. 1923 г.

Уже после своего бегства с семейством по льду Финского залива за границу Агафон Карлович Фаберже с юмором рассказывал, как его приглашали в эксперты. Ювелира для «профилактики» и большей сговорчивости с новыми хозяевами жизни, без предъявления каких-либо обвинений, дважды бросали в тюрьму: сначала он просидел полтора года, а затем еще девять месяцев. Но было странно, что никто не преследовал его жену и не трогал его сокровищ. Однако оказалось, что бывший оценщик Кабинета нужен власть предержащим как знающий специалист и лучший знаток коронных вещей и фамильных драгоценностей царской семьи, а поэтому следовало сделать его посговорчивее.

Едва он оправился от последнего заключения, как к нему явился крестьянин в овчинном тулупе с личным посланием высочайше курировавшего работу по разбору бесценных сокровищ и отвечавшего тогда перед большевистской партией за их реализацию Л.Б. Троцкого, который просил ювелира приехать в Москву для работы в комиссии по Регалиям и коронным бриллиантам.

Извинившись, Агафон Карлович отказался от приглашения, сославшись на состояние здоровья. Через месяц к нему приехал господин в шляпе-«котелке» с тем же письмом, и снова бывший оценщик Кабинета отклонил приглашение. Однако когда через несколько дней в три часа ночи раздался резкий троекратный стук в дверь, вызвавший у жены ювелира истерику, а представшие на пороге три лихих красногвардейца вручили хозяину очередное, но с тем же содержанием и написанное в самой дружественной манере письмо от того же грозного адресата, столь «вежливое» и настоятельное приглашение пришлось принять.

Правда, А.К. Фаберже выдвинул свои условия: он должен ехать в Москву с женой и сыном, где семейству предоставят удобную квартиру. Вдобавок уже по приезде в ставшую снова столицей «первопрестольную» ювелир отказался взяться за работу, если не будут сделаны в натуральную величину фотографии каждого изделия, а в каталог не внесут вес каждого крупного самоцвета и большой жемчужины.[1019] Агафон Карлович прекрасно понимал, что только так можно увековечить собрание сокровищ Русской Короны, так как после осуществления продаж, планируемых правительством, вещи разлетятся по разным зарубежным частным владельцам.

Разбирая бывшие коронные драгоценности, комиссия распределяла их согласно предполагаемой очерёдности продаж по отдельным спискам. Регалии, к счастью, внесли в перечень под грифом «X», принятым для «вещей большого исторического значения», которые пока не трогались, в отличие от «просто художественных изделий», обозначенных под литерой «Y». К грядущим аукционам надо было обязательно издать каталог вещей Алмазного фонда с указанием их ювелирных параметров. Дошла очередь до императорского скипетра.

Но вот незадача. Ведь по описи коронных бриллиантов 1898 года, на которую в своей работе опирались эксперты «ферсмановской» комиссии, вес алмаза «Орлов» был равен не привычным 1943/4 карата, а лишь 185, в чём несомненно убедился в своё время и придворный оценщик Агафон Карлович Фаберже. Но если без соответствующих комментариев дать подлинный точный вес всемирно известного раритета, то потенциальные покупатели засомневаются в правильности определения массы драгоценных самоцветов в других предметах из бывшей сокровищницы Русской Короны. Значит, надо было очень умно, выверив каждое слово, написать сопроводительную аннотацию относительно уникального алмаза державного жезла российских императоров.

Наконец в результате стараний работавшей до весны 1923 года комиссии появился вышедший тиражом 350 экземпляров на русском, французском, английском и немецком языках каталог-альбом «Алмазный фонд СССР». Описание скипетра и его фотографию поместили в первом же выпуске.

В аннотации со ссылкой на опись 1898 года указали вес легендарного алмаза: «185 ст./арых/ к./аратов/». Зато сразу после цитирования скандальной цифры в тексте следовал восхитительный пассаж: «в 1914 г., согласно воспоминаниям А.К. Фаберже, камень выпал из оправы, был взвешен и оказался большим, чем тот вес, который для него позднее давался – 194^3/4 м/етрических/ к/арата/ (однако, точной цифры А.К. Фаберже не помнит)». А чтобы избежать возможных настоятельных пожеланий раскрепить диковинный уник для точного его перевзвешивания, в аннотации специально акцентировали, что «сам «Орлов» находится в серебре в затертой оправе, окружённой кольцом бриллиантов».[1020] Самым непонятливым в тексте вступительной статьи академика А.Е. Ферсмана, предваряющей описания вещей, были адресованы следующие строки: «камень вделан плотно в сплошную серебряную оправу, и Комитет не решился его извлекать из оправы для перевзвешивания».[1021]

Во втором выпуске каталога поместили историю приобретения амстердамского алмаза, а в третьем возможные клиенты, проглядывая чёрно-белые таблицы приложения, могли наряду с фотографиями множества различных драгоценных предметов полюбоваться и той, в центре которой оказалась в натуральную величину запечатлена верхняя часть императорского жезла с историческим раритетом мира минералов.[1022]

В последнем же, четвёртом выпуске академик-минералог подытожил, что найденный в начале XVII столетия, вероятно, в копях Коллура, в Голконде и там же огранённый в виде высокой розы громадный алмаз переогранили по повелению шаха Джахана, «после чего камень принял форму современного „Орлова“ с его прибл. 200 метрическими каратами».[1023]

Самое же пикантное произошло при переводе «старых» каратов в «метрические». На последние, равные 200 мг, минералоги и ювелиры решили для удобства перейти в 1907 году, хотя в России новая мера массы драгоценных камней вступила в силу только через пятнадцать лет. Таким образом, если перевести голландские (или амстердамские) караты веса «Орлова», равные 205 миллиграммам каждый, в новые, то 185 старых окажутся равны 189,625 метрическим каратам. При аналогичном же пересчёте того веса «Орлова», который ещё во всех дореволюционных изданиях и справочниках указывался равным 194^3/4 старых каратов, он должен составить 199,62 новых, метрических карата, и именно эту цифру приводят в своих исследованиях зарубежные геммологи, к которым присоединились и некоторые российские.[1024] Правда, по многим справочным опусам отечественных авторов продолжает гулять цифра «194,8», поскольку писателям ни к чему в каких именно каратах, старых или метрических, они указывают вес легендарного индийского камня.[1025]

Окончательная ясность в этом запутанном вопросе наступила почти через полвека. В 1967 году, к полувековому юбилею Октябрьской революции, в полуподвальном помещении здания Оружейной палаты открылась выставка принадлежащих Гохрану вещей «Алмазного фонда». При подготовке скипетра к экспонированию диамант «Орлов» взвесили и, соответственно, в каталоге указали его вес – 189,62 карата, что вошло и в последующие издания.[1026] Через полтора десятилетия, когда Владимир Егорович Жилин, мастер экспериментальной мастерской при Гохране, проводил реставрацию державного жезла российских императоров,[1027] уникальный, самый большой алмаз в собраниях европейских музеев перевзвесили, и сверхточные весы опять зафиксировали на шкале неизменную цифру: 189,62 карата.

Чтобы успокоить общественность, взволнованную разговорами о продажах императорских драгоценностей за рубежом, а заодно привлечь богатых покупателей, 18 декабря 1925 года в Колонном зале Дома Союзов на несколько дней открылась выставка Алмазного фонда, работавшая с 10 утра до 10 вечера, причём входной билет на неё стоил 2 рубля, члены профсоюза могли осмотреть сокровища царей за 50 копеек, а держатели облигаций 2-го крестьянского банка пропускались бесплатно.[1028]

Регалии занимали на ней одно из почётных мест. В маленькой брошюре, выпущенной к этой экспозиции, открыто пропагандировалась последующая распродажа не нужных народу украшений в обмен на приобретение тракторов и машин.[1029] Вскоре последовали и сами распродажи, да ещё по демпинговым ценам. В ноябре 1926 года часть Алмазного фонда, оценённую чуть больше чем в полтора миллиона рублей и измерявшуюся не по числу конкретных ювелирных изделий, а по их общему весу, составившему почти девять килограммов, продали английскому антиквару Норману Вейсу (или Вайсу) за 50 000 фунтов стерлингов. Он, в свою очередь, продал всё оптом аукционному дому Кристи, и вскоре драгоценности, поделенные на 124 лота, быстренько выставили на торги, проведённые в Лондоне 16 марта 1927 года.[1030]

Агафону Карловичу Фаберже, после работы в «ферсмановской» комиссии служившему инспектором Гохрана, по иронии судьбы довелось разбирать груды бриллиантов, вылущенных из безжалостно сломанных и размонтированных украшений, часто работы отцовской фирмы, поступивших из частных «коллекций», конфискованных советским правительством. Вынутые из оправ и промытые алмазы обычно выкладывались на стол партиями по 18–20 фунтов (или 7,2–8,0 килограмм!), образуя гору, которая непрерывно росла, и этакую-то гору Агафон Фаберже сортировал, а затем запечатывал по отдельным пакетикам.[1031]

Не эти ли камни, а точнее, самые крупные и лучшие по качеству из них, попали в вечно закрытый ящик письменного стола Клавдии Новгородцевой, вдовы Якова Михайловича Свердлова? Они были так велики и обладали столь прекрасной игрой, что увидевший их в 1923 году отпрыск этой четы революционеров, однажды не устоявший перед соблазном вскрыть запретный ящик случайно оставленным без надзора ключом, решил: конечно же, «камни поддельные», «откуда у матери может быть такая масса настоящих бриллиантов?»

Однако Борис Бажанов, тогдашний секретарь Иосифа Виссарионовича Джугашвили-Сталина, услышавший эту историю из уст подростка, сопоставил её с косвенными намеками в совершенно секретных документах и понял, что матушка рассказчика была хранительницей сверхтайного партийного фонда. Еще «три-четыре года назад, в 1919–1920 годах, во время своего острого военного кризиса, когда советская власть висела на волоске, из общего государственного алмазного фонда был выделен „алмазный фонд Политбюро“ <…> чтобы в случае потери власти обеспечить членам Политбюро средства для жизни и продолжения революционной деятельности». Также «было решено, что о месте хранения фонда должны знать только члены Политбюро», и следовало продумать, «чтобы спрятать этот фонд у какого-то частного лица, к которому Политбюро питало полное доверие, но в то же время не играющего ни малейшей политической роли и совершенно незаметного. Это объясняло, почему Клавдия Новгородцева нигде не служила и вела незаметный образ жизни», а также «почему она не носила громкого имени Свердлова», своего супруга, «и продолжала носить девичью фамилию».[1032]

Проработав до 1927 года оценщиком Гохрана, в какой-то момент Агафон Фаберже понял, что он становится нежелательным свидетелем. «Мавр сделал своё дело, мавр может уходить»: ведь коронные драгоценности давно разобраны и даже на какой-то миг показаны советскому народу; самый большой аукцион тех из них, которые по назначению были ближе к антиквариату, успешно проведён 5 марта 1927 года под эгидой фирмы Кристи-Мэнсон-Вуд в Лондоне; часть же самых лучших, наиболее эффектных царских и великокняжеских фамильных и личных украшений, которые вполне можно носить, продана тихо, поскольку сделки содержались посредниками с глазу на глаз по фотографиям и описаниям каталога, опубликованного именно для этой цели, а вовсе не в интересах науки и тем более сохранности.

Круг же экспертов-ювелиров, с которыми сотрудничал Фаберже, всё время сужался. Агафон Карлович понял, что в скором времени пробьёт и его час, и что тюрьма, прелести коей он уже достаточно изведал, будет ещё наилучшим исходом: нынешние хозяева жизни могли лишить его и чести, и «живота». Он припомнил, как его старушка-мать, покинув Петроград в декабре 1918 года с сыном Евгением, захватившим только одну сумку, с трудом добралась до Хельсинки путаным маршрутом, чтобы сбить преследователей. Сначала беглецы проехали краткий отрезок пути поездом, затем они пересели в сани, а потом им пришлось пробираться пешком по заснеженному лесу.

Поэтому бывший оценщик Кабинета решился бежать через финскую границу. В декабрьскую ночь 1927 года, благодаря помощи знакомого рыбака, Агафону Карловичу Фаберже удалось уйти с женой и маленьким сыном Олегом на финских санках под обстрелом по льду Финского залива в страну Суоми, захватив с собой лишь маленький чемоданчик с коллекцией российских земских марок.

Работавшая в 1928 году в Гохране новая комиссия, в которую вошли А.Е. Ферсман, С.Н. Тройницкий и специалисты-ювелиры, теперь разделила оставшиеся к этому времени бывшие коронные драгоценности и присоединённые к ним сокровища Камеральной кладовой, на четыре категории, причём к первой категории «X» отнесли регалии – «вещи большого исторического значения», к категории «Y» – «просто художественные вещи», а к двум оставшимся, обозначенным литерой «М» – «малоценные вещи».[1033]

Весной 1932 года комиссия экспертов в том же составе провела очередную переоценку. Уменьшившийся на двести предметов, Алмазный фонд теперь насчитывал лишь семьдесят одну драгоценность, причём из-за «снижения процентных надбавок и коэффициента на историческое и художественное значение» отдельные вещи оказалась оценёнными ниже, нежели в 1923 году. Всё опять было поделено на четыре категории.

На этот раз в первую попали «имеющие большое историческое значение» регалии и еще 14 предметов, во вторую – 38 изделий, имеющих «большую материальную ценность и художественное значение». К третьей оказались причислены 12 вещей, «не имеющих ни исторического, ни художественного значения», а обладающих только материальной ценностью. К четвертой же категории отнесли семь «не антикварных, и не имеющих большой цены» изделий.

Была признана возможной реализация предметов всех категорий, за исключением лишь «особо ценной» первой. Предполагалось выставить на продажу 37 вещей «по новой установленной цене» на намечавшиеся осенью 1932 года в Ленинграде торги. Председатель Госбанка лично обратился к генеральному секретарю ВКП(б) И.В. Джугашвили-Сталину с просьбой дать согласие на реализацию отобранных из «правительственного фонда драгоценностей» предметов. Однако в поданной бумаге пришлось советскому банкиру признать, что «был организован широкий доступ посещения иностранных представителей для осмотра Алмазного фонда, был издан фотоальбом на русском и иностранном языках, который распространялся за границей. Однако это рекламирование Алмазного фонда каких-либо серьёзных результатов в смысле реализации отдельных предметов до сего времени не оказало». Поэтому отобранные экземпляры, к счастью, проданы не были.[1034]

Высокие же слова о том, что уникальный и неповторимый Алмазный фонд должен быть сохранён «в государственном русском достоянии» и «выставлен для всенародного обозрения и изучения, как это сделано с коронными драгоценностями во Франции и Англии», остались лишь на бумаге.[1035] Лишь в 1967 году открылась в стенах Кремля выставка вещей Алмазного фонда, находящаяся в ведении министерства финансов.

В 1918 году советское правительство переехало в Москву, и Петроград, через 6 лет перекрещенный в Ленинград, стал экс-столичным городом с областной провинциальной судьбой. Что же касается советских ювелиров, то артельные и тем более фабричные условия, в которых им пришлось трудиться, не позволяли им уделять должное внимание качеству, создавать уникальные вещи им почти не доводилось, главными стали количество и стандартизация, ведущие к непременному упрощению во имя плана и вала. Немногие же подлинные художники, пытавшиеся создавать достойные произведения, вписали свои имена в историю советского ювелирного искусства, хотя, конечно же, им мешало отсутствие нужных материалов, и поэтому до конца раскрыться во многом они так и не смогли, поскольку именно материал и его качество часто диктуют форму, а это важное обстоятельство, к сожалению, не учитывалось.

Тем не менее, в наше время началось подлинное возрождение этого сложного искусства. Мастера всё чаще обращаются к традициям своих предшественников, и этот процесс идёт теперь гораздо успешнее, поскольку многие из них получили наконец-то самостоятельность, что так важно для создания подлинно художественных творений. Лучшие специалисты из них сохранили верный глаз, истинно золотые руки, необходимое терпение – именно те качества, которые, будучи дополнены талантом и стремлением добиться вершин в своём мастерстве, без сомнения, приведут искусство петербургских ювелиров к новому взлёту.

Данное издание является посмертным. Рукопись подготовлена к печати Верой Витязевой и Еленой Новгородских в феврале-июле 2016 года на основе отдельных частей, оставленных автором, при всемерном содействии Сергея и Любови Борисенковых. При подготовке публикации неоценимую помощь оказала Наталия Боровкова, ученица Л.К. Кузнецовой.