Новое двоевластие

Новое двоевластие

Мощь усиливавшегося на волне инверсии локализма привела к новой форме двоевластия, т. е. параллельного существования рядом с государственной властью системы советов. Советы были организационным воплощением локальных ценностей. Они фактически не несли ни за что ответственности, лишь выдвигая бесконечные утилитарные требования. Существование этой странной двойственной системы власти раскрыло тайну раскола, сделало явным то, на что обычно закрывали глаза, т. е. существование в стране двоевластия как результата раскола. Оно никогда не исчезало, концентрируясь обычно в низах общества. Но теперь, в период вечевой инверсии, в условиях национальной катастрофы эта скрытая, не замечаемая историками власть поднялась до вершины общегосударственного управления.

Двоевластие после гибели государства свидетельствовало о том, что великий спор верха и низа вступил в драматическую разрушительную фазу. Низ выплеснулся наверх, но, увы, там он оказался «не у себя дома». Бесконечные требования советов к власти перерастали в ее разрушение. В этих условиях деятельность правительства постепенно парализовывалась кризисами. С марта по октябрь существовало четыре правительства (два правительства князя Г. Львова и два — А. Керенского). Первое правительство действовало два месяца, второе — менее двух месяцев, третье — месяц с небольшим и последнее — месяц. Одновременно росла длительность кризисов. Деятельность первого правительства завершилась двухдневным кризисом, второго — трехнедельным, третьего — почти месячным (вследствие мятежа Л. Корнилова).

Временное правительство не имело поддержки прежде всего потому, что оно пыталось затормозить гигантскую инверсию, задержать ее в момент, когда, как многим казалось, до чуда, до новой жизни, до победы Правды оставалось совсем немного. Правительство не истребляло богачей, когда это было так легко. Оно не отдавало землю крестьянам, отодвигая решение аграрных проблем к созыву Учредительного собрания, т. е. защищало помещиков. Оно требовало укрепления государственности и дисциплины, т. е. насаждало чиновников и поддерживало хозяев. И т. д. А между тем Правда, как казалось большинству, была рядом. Оружие в руках, власть слаба и занята разговорами. В стране не было силы, которая могла бы остановить инверсию, движущуюся к полному торжеству локальных идеалов, к власти, которая удовлетворит все утилитарные потребности.

Либеральная власть и народ жили в разных измерениях. Интересные образцы этого оставил И. Бунин. Мужик слушает предвыборную речь оратора, который говорит: «Осуществляйте свой великий долг перед Учредительным Собранием… Все голосуйте за список номер третий». Казалось бы, здесь крайне простое, прозрачное высказывание, не допускающее кривотолков. Между тем мужик понял в этой фразе два слова: «долг» и «голосуйте». Первое слово он осмыслил как упоминание о его долгах власти, а второе — как угрозу наказания, в результате которого он будет голосить. Вот его реплика по Бунину: «Ну и пес! Долги, кричит, за вами есть великие! Голосить, говорит, все будете, все, значит, ваше имущество опишу перед Учредительным Собранием. А кому мы должны?.. Нет, это новое начальство совсем никуда… Ну да постой: как бы не пришлось голосить–то тебе самому в три голоса!» Бунин также приводит разговор с другим мужиком, который уже точно знает, кто виноват во всех бедах. Он говорит: «Покуда буржуазию не перережут, будет весь люд голодный, холодный… Будут буржуазию резать, ох будут» [151].

Об отношении широких масс крестьянства в ряде северных областей к выборам в Учредительное собрание свидетельствует эсер А. Суэтин: «Население голосовало, как говорится, наугад, смотря по тому, на кого указывают голосовать влиятельные в волости лица. «А мне и ни к чему, кто они такие, кандидаты–то — незнакомые какие–то…» Значение выборов население, видимо, не сознавало и относилось к ним как к какой–то повинности, кстати, не совсем приятного свойства» [152]. Особенность голосования в мирах заключалась в стопроцентном голосовании за одного кандидата. Иногда глава семьи опускал бюллетени за свою семью, «чуть ли не за всю деревню» [153].

Одним из проявлений двойственности ситуации явилась трагическая судьба Николая II и его семьи. Николай сам являлся воплощением двойственности. Еще С. Витте писал: «В натуре государя было постоянно качаться то в одно направление, то в другое. То, что сегодня он одобряет, завтра от этого отказывается». Эти хромающие решения были результатом приспособления к двойственности ситуации, результатом неспособности подняться над ней. Но синкретическое сознание народа не могло отделить личность царя от института монархии. Как раньше люди не могли понять, как «неприродный» царь может быть царем, так и теперь они не могли понять, как можно уничтожить монархию, но оставить в живых царя. Идея ликвидации монархии включала и истребление всех до последнего членов семьи, всего его «семени». Акт отречения царя в пользу сына Алексея, который, казалось, было можно воспринимать как победу революции, был встречен возмущением рабочих и столицы [154]. В их понимании, ничто не изменилось, совершена лишь попытка обмана народа, спасения носителей зла. Гучков был задержан рабочими, которые потребовали от него уничтожения акта отречения.

По словам Керенского, «настроение солдатских масс и рабочих Петроградского и Московского районов было крайне враждебным Николаю. Раздавались требования казни, прямо ко мне обращенные. Сама сила злобы рабочих лежала глубоко в их настроениях. Смертная казнь Николая II и отправка его семьи из Александровского дворца в Петропавловскую крепость или в Кронштадт, яростные, иногда исступленные требования сотен всяческих делегаций, депутаций и резолюций, являвшихся и предъявлявшихся Временному правительству». Охрана должна была обезопасить жизнь царской семьи от покушений, особенно при перевозке, возможность убийства членов семьи была более реальна, нежели вероятность попытки монархистов организовать побег. Левые эсеры и анархисты Екатеринбурга разработали план нападения на дом, в котором размещалась царская семья, с целью убийства Николая. Будучи выслана в Тобольск, царская семья столкнулась с враждебностью значительной части охраны и большинства населения. Комиссар Временного правительства эсер В. Панкратов писал, что на его имя «получались анонимки с угрозами с фронта, из Омска, Красноярска, Екатеринбурга и даже от самих тоболяков. Грозили даже послать целую дивизию за то, что я «распустил царскую семью»» [155].

На уральской областной конференции большевиков в первой половине 1918 года большинство делегатов с мест высказывалось за скорейший расстрел Романовых, мотивируя это угрозой реставрации монархии. Ярость масс обрушилась на всех членов царской семьи. В Перми, куда был выслан великий князь Михаил, брат Николая, на заседаниях совета и на рабочих собраниях неоднократно поднимался вопрос о его расстреле. По–видимому, местные власти воспротивились этим требованиям. Князь Михаил был убит вместе со своим секретарем группой из пяти человек, которые, очевидно, не были непосредственно связаны с властью. Находившиеся в заключении в Алапаевске некоторые члены царской семьи, в том числе великая княгиня Елизавета Федоровна, великий князь Сергей Михайлович, были расстреляны по решению местных властей. Сам царь был расстрелян по решению Екатеринбургского областного Совета. Народ издревле черпал уверенность в себе, растворяясь во внешней силе отца, идола, царя. Теперь к царю приобщаться было нельзя, так как он потерял монологичность, черты однозначной Правды, стал антитотемом. Им овладели силы зла, и его следовало убить, как некогда уничтожали не оправдавших себя божков. Не случайно в истории страны почти всех свергнутых царей убивали, так как «природный царь» парадоксальным образом оставался царем, пока был жив. Это убийство было ритуалом уничтожения мирового зла. Советское правительство несло юридическую и моральную ответственность за это убийство. Однако нельзя не признать, что оно действовало в соответствии с настроением значительных масс населения, включая солдат.

Любопытна такая деталь — сообщение, сделанное на заседании правительства Свердловым о расстреле царя, было встречено молчанием. Быть может, на миг присутствующие почувствовали ужас перед надвигающейся неизвестностью.