Архаизированное хозяйство на грани краха

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Архаизированное хозяйство на грани краха

В июне 1918 года был принят декрет о национализации крупных и частично средних предприятий всех основных отраслей промышленности. Местные советы часто стремились обобществить и мелкие предприятия для обеспечения удовлетворения локальных потребностей. Крупная промышленность перешла в руки государства к концу первого квартала 1919 года, средняя — к началу 1920 года.

Новая власть, которая провела массовую национализацию промышленности, выступала как авторитарная сила.

Ленин требовал национализации еще до прихода к власти. Он писал о крупных банках: мы берем их готовыми «у капитализма, причем нашей задачей является здесь лишь отсечь то, что капиталистически уродует этот превосходный аппарат» [46]. Практика «отчуждения предприятий» началась сразу после прихода новой власти посредством «красногвардейской атаки на капитал». Ленин выдвинул идею о трех формах госкапитализма, посредством которых общество должно идти к социализму: хлебная монополия, подконтрольные предприниматели и использование государством буржуазной кооперации. Торжествовала доэкономическая по своей сути уравнительность. Например, в 1917 году оплата труда высококвалифицированного рабочего превышала заработок чернорабочего в 2,3 раза, в 1918 году — в 1,3, а в 1920 — в 1,04 раза [47]. Товарно-денежные отношения подавлялись, создавалась система управления хозяйством, получившая название главкизм, т. е. управление через главные управления. Все это органически вытекало из распространения крепостничества на промышленность, хозяйство вообще, требующего, чтобы каждый был «крепок» некоторой функции, а следовательно, и власти, обеспечивающей сохранение этого порядка. Общество постепенно превращалось в псевдосинкретическое, лишенное, как могло казаться, двойственности, непоследовательности прошлой государственности.

Аналогичная ситуация сложилась в сельском хозяйстве. Инверсионная волна, начавшаяся после краха крайнего авторитаризма XVIII века и приближающаяся к своему логическому концу, несла в себе активизацию уравнительности. Ленин сознательно ориентировался на этот процесс. Еще в 1908 году он писал, что социализм «состоит в уничтожении товарного хозяйства… Социализм несовместим с обменом» [48]. Рынок, который был в значительной степени подорван разрухой, натурализацией всех отношений еще при старой государственности, добивался всеми возможными средствами. Дело облегчалось возрастанием удельного веса середняка. Изучение крестьянских бюджетов до войны показывало, что наиболее денежное хозяйство вели самые бедные, безлошадные крестьяне и наиболее богатые, т. е. имеющие более четырех голов рабочего скота. Именно эти группы уменьшились в результате избиения более зажиточных и передела земли. Разруха в стране, начавшаяся во время первой мировой войны, вызвала острую нехватку продовольствия, продуктов сельскохозяйственного производства, прежде всего для армии и городов. Реакция на эту кризисную ситуацию также оставалась в пределах стремления к уравнительности. Ленин, как и в отношении промышленности, пошел по пути преодоления унаследованной «двойственности крестьянства», т. е. создания условий для крестьянина как труженика и устранения всех возможностей, которые позволяют ему рождать из себя «мелкобуржуазную стихию». Здесь была полная аналогия с промышленностью, где социализм отождествлялся с ликвидацией двойственности монополий, т. е. с укреплением их подчиненности государству и освобождением от рынка, от стихийности развития. За исключением восстановления синкретической государственности и натурализации всех отношений в сельском хозяйстве, другие варианты ответа на этот вызов истории в той социальной обстановке не рассматривались.

Вызов этот, действительно, был грозным. В городах назревала катастрофа. «Катастрофа перед нами, она подошла совсем, совсем, совсем близко… Либо — либо. Середины нет. Положение страны дошло до крайности» [49], — писал Ленин в мае 1918 года. Перелом не наступил и после сбора урожая, хотя в 1918 году он был выше среднего. «Народ опять голодает» [50]. Люди, пришедшие к власти в центре и на местах, расценивали голод не как стимул для того, чтобы наладить экономические связи города и деревни, а как результат злобных и корыстных происков сельской буржуазии. Эта первобытная политическая экономия, заимствованная от людей, отвечающих на любое бедствие избиением оборотней, колдунов и т. д., привела к стихийному возникновению продразверстки, т. е. к принудительному изъятию у крестьян той части продовольствия, которая условно рассматривалась как излишек. Принудительное изъятие возникло на местах в отдельных районах и лишь затем превратилось в общегосударственную политику [51]. Например, в штабе Красной гвардии Выборгского района Петрограда в 1917 году был создан продовольственный отдел, который изыскивал продовольствие «путем захвата по запискам штаба у перепуганных лавочников» [52]. Инициатива снизу была подхвачена правящей элитой.

Продразверстка не является чисто советским изобретением. Еще при царе Борисе в борьбе с голодом разрешалось посадским общинам реквизировать хлеб. В расколотом обществе, где возрастали масштабы принудительной циркуляции ресурсов, где развитие товарно–денежных механизмов обмена ресурсами постоянно, хотя и в разных масштабах, отставало от потребностей усложняющегося целого, продразверстка, натуральный налог были чем–то естественным, постоянным. Сбои в этой системе несли в себе угрозу прежде всего городам, а в конечном итоге всему обществу. В книге, выпущенной по случаю пятидесятилетия реформ Александра II, А. Пешехонов писал: «До сих пор удержался такой порядок: немедленно вслед за уборкой урожая начинается усиленное взыскание с крестьян долгов, податей и недоимок. Все, и власть в том числе, несомненно, боялись и боятся, что крестьяне сами съедят все, что они добыли» [53].

Угроза голода всегда вызывала стремление высшей власти установить контроль за продовольствием в стране. В этой связи интересны следующие строки А. Половцова, относящиеся к 1891 году: «Хлеб, нужный для прокормления нашего заводского населения, купленный нами в Томской губернии… задержан в Тюмени вследствие распоряжения министра внутренних дел о том, чтобы из Тобольской губернии запретить вывоз хлеба». После того как министр отменяет это решение, автор пишет: «Подобные распоряжения являются выражением нормального хода управления!» — т. е. налицо типичные хромающие решения. Обер–прокурор Синода К. Победоносцев настаивал на том, что «единственным средством выйти из теперешних затруднений представляется назначение правительством цены на хлеб и реквизиция хлеба по этой цене у всякого, кто имеет хлебные запасы» [54].

В августе 1915 года было учреждено Особое совещание по продовольствию, имевшее широкие, почти диктаторские полномочия в центре и в губерниях. Заготовка продовольствия для населения перешла к правительству. Правительство забирало почти полностью все товарное зерно, уничтожив тем самым свободный рынок хлеба. Эти заготовки включали частичные реквизиции. В конце 1916 года было принято решение о принудительной хлебной разверстке, его осуществлению помешало падение государственности. Эта политика продолжалась и Временным правительством. В марте 1917 года был издан закон о хлебной монополии, который Ленин рассматривал как демократический. Владельцу хлеба оставлялся минимум, остальное должно было передаваться в распоряжение государства. Общество стихийно искало выход, подсказывая возможные варианты государственной политики. При власти Временного правительства вопреки его воле многие местные продорганы по собственной инициативе заготавливали хлеб, обменивая его на промышленные товары [55]. Теперь советское руководство пыталось поднять эту доэкономическую инициативу до уровня принципиальной общегосударственной политики.

У А. Солженицына есть описание заседания Государственной Думы от 14 февраля 1917 года в книге «Март семнадцатого»: «От первых же затруднений с хлебом начались по отношению к сельскому хозяйству такие репрессии, которых промышленность никогда не испытывала: реквизиции по ценам подчас ниже себестоимости. И вот, сперва перестали торговать. Но ужас пошел дальше: перестают сеять. И у города и у правительства мысли не было, что деревня может когда–нибудь оказаться не в состоянии дать, разверстку надо выполнять силой власти… Там, где, может, разверстка была слишком легка, а вот Тамбовская никогда не вывозила больше 17 миллионов пудов, а на нее наложили 28, и — придется сдавать с десятины по 30 пудов, а в Воронежской по 40…» Из всего этого вытекает, что введение продразверстки советским правительством, по сути дела, было всего лишь продолжением политики прошлых правительств, которая, однако, теперь осуществлялась более последовательно, без компромиссов и колебаний в сторону рынка.

Советское правительство, так же как и в других сферах, пыталось решить продовольственную проблему, последовательно продолжая синкретическую линию в политике и полностью отбрасывая либеральный аспект. В мае 1918 года были изданы два декрета, вводившие государственную монополию хлебной торговли, «продовольственную диктатуру», запрещавшие частную торговлю и требовавшие изъятия излишков хлеба прежде всего у так называемых кулаков. Все, кто не сдавал излишки хлеба государству, кто расходовал хлеб на самогон, объявлялись врагами народа.

На местах вспыхнула ожесточенная борьба с тем, что получило название «мешочничества». Фактически мешочничество было стремлением наладить обычное рыночное перемещение хлеба к потребителю или, чаще, доставку его с рынка к месту потребления, сохранить элементы товарно–денежных отношений, возможность неконтролируемого властью натурального обмена. Попытка силой воспрепятствовать этому процессу была проявлением стремления к натурализации отношений. С мест сообщалось: «Мешочники едут массами и разоружают охрану» (Казань). Местные власти говорили о жутком мешочничестве. Наталкиваясь на насилие и на расстройство рынка, крестьяне припрятывали хлеб «до лучших времен». Положение ухудшилось к концу 1918 года, несмотря на урожай, так как значительная часть заградительных отрядов была отправлена на фронт. Подвоз хлеба в промышленные центры резко сократился, запасы в городах иссякли.

Среднее звено власти, состоявшее из энтузиастов уравнительности и исходившее из идеала «общества–общины–машины», призывало к ужесточению административно–авторитарных мер. Усиливались требования применения крайних средств к тем, у кого были «излишки». Чисто перераспределительная логика умеренного утилитаризма — «взять все и поделить» — взяла верх над всеми иными соображениями. На рубеже 1918 и 1919 годов проходило совещание продовольственных органов, которое рекомендовало крестьянам сдавать излишки. В январе 1919 года был издан декрет, по которому все излишки зерновых и других культур подлежали «отчуждению». Высшая власть становилась полновластным распределителем ценностей, подобно главе патриархального семейства. Однако теперь эта сила вторгалась во все ячейки социальных отношений. Объектом авторитарного перераспределения оказалось в первую очередь продовольствие. Высшая власть захватила право определять потребности каждого хозяйства: «Ни один пуд хлеба, который не надобен хозяйству крестьянина, не надобен для поддержания его семьи и скота, не надобен ему для посева… всякий лишний пуд хлеба должен отбираться в руки государства. Как это сделать? Надо, чтобы были установлены цены государством, надо, чтобы каждый лишний пуд хлеба был найден и привезен», — писал Ленин.

Общепризнано, что понятие «излишек» не имело ясного смысла. Изъятие производилось, как писал нарком по продовольственным делам А. Г. Шлихтер, «исходя из соображения потребностей в хлебе для республики, а не наличных излишков» [56]. Ленин признавал, что брали «необходимое крестьянину» [57]. При получении продразверстки насилие применялось в самых широких масштабах: «Без оружия заготовка хлеба совершенно невозможна» (А. Л. Литвин, 1919). «Острая государственная необходимость заставляла отбирать у крестьянина последний хлеб…» [58]. Конфискация, реквизиция, облавы стали повседневностью. По выражению Ленина, начался крестовый поход за хлебом. Авторитаризм и крепостничество шли вперед, сметая все преграды.

Постепенно система продразверстки стабилизировалась. К середине 1919 года количество принудительных изъятий уменьшилось. Крестьяне сдавали продукцию. Объем полученного государством хлеба возрастал даже несмотря на неурожай 1920 года. Очевидно, важную роль здесь сыграл страх перед поражением советской власти в гражданской войне, что грозило возвратом захваченных земель. Еще в 1881 году А. Энгельгардт писал о крестьянах: «И платить готовы, и начальство, и самоуправление терпеть и ублажать готовы, только бы землицы прибавили…» [59]. Власть усиливала авторитарный режим. В 1920 году продразверстка была распространена буквально на все виды продукции. Любопытно, что высший этап продразверстки, декрет о национализации мелкой промышленности, максимальная милитаризация попали на период, который совпадал вовсе не с разгаром гражданской войны, но, наоборот, с периодом, когда гражданская война фактически уже заканчивалась, а в целом в стране уже не было крупных военных действий, т. е. с весны 1920 года до зимы 1920–1921 годов. Это опровергает попытки истолковать военный коммунизм как непосредственный результат трудностей военного времени. Дело намного сложнее. Военный коммунизм органически соответствовал авторитарной версии псевдосинкретизма. Он был неотъемлемым элементом динамики как нового общества, так и его идеологии. Очевидно, что в сложившейся ситуации люди с различным мировоззрением вынуждены были бы действовать сходным образом, так как вся исторически сложившаяся система была пронизана внутренней необходимостью принудительной циркуляции ресурсов.

Система, получившая затем название «военный коммунизм», достигла высшей точки своего развития на рубеже 1920 и 1921 годов. Как впоследствии признал Ленин, она предполагала «без достаточного расчета — непосредственными велениями пролетарского государства наладить государственное производство и государственное распределение продуктов по–коммунистически в мелкокрестьянской стране» [60]. Ленин в то время применял слово «коммунистический» к учету каждого фунта хлеба, к правильному распределению хлеба, топлива, увеличению добычи угля и т. П . [61] Получила широкое распространение точка зрения, что общество военного коммунизма и есть непосредственно коммунистическое. Воплотилась в жизнь утопия доведенной до абсурда полнейшей нефункциональности.

Постепенно, однако, выявилась слабость нового порядка, его массовой и идеологической версий, их утопизм. «Россия вконец разорена». Налицо «оскудение страны» [62]. Раскол не был ликвидирован и приобретал зловещие, угрожающие фор мы. Важнейшая из них заключалась в том, что новое общество базировалось на двух взаимоисключающих, взаимоуничтожающих принципах. С одной стороны, оно основывалось на уравнительности, т. е. на «справедливом» распределении уже готового. Такой порядок был естествен в условиях абсолютного господства традиционализма, когда производство, его эффективность, масса производимой продукции были естественным стереотипом. С другой стороны, новое общество опиралось на стремление повышать потребление, увеличивать количество материальных благ, т. е. в господствующей культуре, образе жизни существовал динамичный, хотя и крайне односторонний элемент. Он определялся неуклонным ростом утилитаризма, который начался еще в древности. Это стремление, в свою очередь, стимулировало модернизаторские ценности правящего слоя, который под этим давлением склонялся к идеологии роста и развития. Несовместимость этих двух принципов, взрывоопасность их столкновения достаточно очевидны. Каждый шаг укрепления уравнительности создавал предпосылки для укрепления авторитаризма, тогда как рост и развитие требовали преодоления уравнительности. Новое общество при своем возникновении опиралось на заманчивую и простую идею, что беднякам плохо, так как богатые все забирают себе. Поэтому все проблемы сводились к необходимости выгрести все из амбара соседа. Так действовали сами крестьяне, так действовало государство по отношению к крестьянам. Высшая Правда–истина, которая только что выступала как рецепт достижения земного рая, предстала как идеал уравнительности, сползающий к уровню идеала грабителей.

Система умеренного авторитаризма не сумела найти рациональный подход к производству ни в городе, ни в деревне. Она не могла не только восстановить производство, но даже приостановить его развал. По словам народного комиссара финансов Г. Я. Сокольникова на XI съезде РКП (б), в 1922 году большая часть промышленности, организовавшейся в тресты, жила на иждивении государства. Неспособность решать медиационную задачу выступала как конфликт между городом и деревней. Идеалы города и деревни расходились. Массы городского населения также не расстались с идеалом локализма.

Наметилось принципиальное расхождение между крестьянскими идеалами и второй версией псевдосинкретизма. Попытка решить медиационную задачу толкала власть к максимальной концентрации ресурсов в своих руках, чтобы постоянно затыкать ими дыры, снабжать города, армию и т. д. Крестьянство же осмысляло эту деятельность не только как грабительство, но, более того, как разрушение исторического уклада жизни, в который входило также ограниченное участие в торговле продуктами собственного труда. Это участие носило в своей массе докапиталистический характер, так как не включало рынок капитала и рабочей силы. Разумеется, развитие торговли содержало в себе возможность движения в сторону капитализма. Тем не менее в массе своей крестьянство еще было далеко от капитализма, и всякие поползновения в этом направлении беспощадно подавлялись самими крестьянами, не только соседями, но и теми, кто поступал на службу новому государству, вступал в партию. Крестьянство, подавив в своей среде возможность выделения наиболее активных элементов, ослабило свою способность борьбы против продразверстки.

Расколотое и неорганизованное крестьянство, неспособное противостоять прямому изъятию, постоянно искало обходные пути борьбы с продразверсткой. Лучшим средством было уменьшение производства. Правящая элита, постоянно решая повседневные задачи, кажется, не слишком обращала внимание на то, что, хотя заготовки продовольствия из года в год росли, производство катастрофически падало. Об экономических «успехах» военного коммунизма говорит, например, тот факт, что сбор хлеба в 1921 году составил 40,2% от довоенного, а объем промышленного производства — 25,4%. Продолжалось уменьшение посевных площадей, начавшееся еще при старой власти. Ухудшалась обработка земли, снижалась урожайность, уменьшалось поголовье скота и т. д. Авторитарная система разрушала крестьянское хозяйство. Крестьяне пытались обойти продразверстку, заменяя одни культуры другими, увеличивая посевы тех, которые не подлежали продразверстке, или тех, которые легче было уберечь от нее, например, гречихи. Увеличились посевы вики и трав. Однако с каждым годом рос список продуктов, подлежащих продразверстке. Крестьяне все больше сокращали производство, стремясь лишь обеспечить себя. Нарастала столь желаемая натурализация, но это ставило общество на край катастрофы. В 1921—1922 годах разразился страшный голод, который местами продолжался до 1923 и 1924 года. В конечном итоге Ленин признал: «Разверстка в деревне, этот непосредственный коммунистический подход к задачам строительства в городе, мешала подъему производительных сил и оказалась основной причиной глубокого экономического и политического кризиса, на который мы натолкнулись весной 1921 года» [63]. Жизнь ускользала из–под власти партии и государства. Практически сложившийся порядок разрушал производство, что ставило под угрозу способность общества решать медиационную задачу. Он вступил в открытую конфронтацию не только с развитым, но и умеренным утилитаризмом основной массы населения, что само по себе грозило катастрофой. В стране росло массовое недовольство.

Произведения А. Платонова и других советских писателей двадцатых годов свидетельствуют, что традиционное двойственное отношение к власти оставалось в силе. Это означало, что продолжала существовать древняя культурная форма оценки власти как силы зла. Усилилось недовольство среди рабочих. По–видимому, влияние меньшевиков и эсеров оставалось ощутимым. Численность фабрично–заводского пролетариата уменьшилась наполовину. Усилился отток рабочих из города. Среди них росло недовольство. Само наступление авторитаризма встречало сопротивление. Профсоюзный деятель С. Лозовский отмечал, что во многих местах возник лозунг «раскрепощения» рабочих [64]. Ленин признал «брожение и недовольство среди беспартийных рабочих» [65]. В феврале 1921 года волна забастовок и демонстраций охватила Петроград. Однако особенно серьезен был рост недовольства в деревне. Запрещение торговли привело к тому, что все места заключения были переполнены крестьянами, которые сидели за «спекуляцию». Так называемые «кулаки» едва ли составляли среди них 1 %. Крестьянские восстания до 1921 года «представляли общее явление» [66]. В 1921 году разразилось кронштадтское восстание, требовавшее советов без коммунистов. Брожение, охватившее массы, затронуло и партию.

Симптом банкротства второй версии псевдосинкретизма можно было видеть в том, что люди могли обеспечить свое существование, лишь постоянно нарушая распоряжения власти. «С продуктами становилось все хуже и хуже. Цены росли ежечасно… По карточкам выдавался только хлеб, да и тот нерегулярно. В среднем на человека доставалось 25 граммов в день» [67]. Люди обращались к запрещенному нелегальному рынку. В 1918 году к покупке на рынке прибегало 85%, а в 1919 — 75% населения. Ленин признавал, что половину хлеба рабочий покупает нелегально, т. е. вопреки политике правящей элиты. А. С. Изгоев писал в 1918 году: «Если социалистические опыты не привели миллионы русских людей к катастрофической смерти от голода, то мы должны благодарить за это мешочников, с опасностью для жизни кормивших свои семьи и поддерживавших обмен продуктов, в то время как социалистическая власть делала все для его прекращения» [68]. То же самое оказалось справедливо и для этапа умеренного авторитаризма. Жизнь уходила из системы, грозя ей крахом государственности, полным уничтожением, повторением Смутного времени, которое было реакцией общества на авторитаризм.