Общинный и государственный социализм

Общинный и государственный социализм

Ленин пытался отождествить по сути две разнородные, вступающие друг с другом в конфликт расколотые части общества, два расколотых пласта культуры. Он старался связать общинное движение с движением государственного производства, основанного на государственной собственности, что также было мощной традицией, унаследованной от прошлого. Соединяя общинное, соборное начало и государственное, Ленин, по сути дела, отождествлял идеи общинного социализма, т. е. социализма безгосударственной жизни множества крестьянских сообществ, и государственный социализм, где эти же люди добровольно соглашаются на авторитарную государственную власть, обеспечивающую защиту всеобщей уравнительности. Ленин выступил как человек, искренне верящий в реальный синкретизм такого тождества.

Однако такое тождество для современного сознания в отличие от древнего не было задано как естественное, но стало некоторой задачей, требующей воплощения. Эту задачу должен был решать рабочий класс, который в идеологии играет роль трикстера, медиатора, соединяющего распадающиеся элементы целого, и, следовательно, в известном смысле является носителем государственного и одновременно общинного социализма. Псевдосинкретизм в отличие от синкретизма переносил центр тяжести на социальные институты, социальные группы, способные обеспечить это тождество. В государстве рабочих, как назвало себя общество после 1917 года, наука не заинтересовалась тем, что в старой России постепенно складывалось массовое артельное движение, где работники объединялись между собой для эффективной производственной деятельности, экстраполируя на свою работу древние общинные принципы. В 80–90–х годах прошлого века существовало бесчисленное количество артелей: рыболовецких, охотничьих, торговых, строительных, крючников, точильщиков, маляров, лодочников, брошюровочных и переплетных, старательских, ловли дров на реках, биндюжников, гребцов, полотеров, пильщиков и т. д. Этот список можно было бы значительно расширить. Известны случаи, хотя и немногочисленные, когда еще во времена крепостного права производственная артель рабочих «с полным успехом вела» «сложное фабричное дело» в результате договора с владельцем за «цены с выработанного продукта» [3]. Любопытно, что иногда эти артели выступали как владельцы предприятий. Например, в Царевококшайском уезде Казанской губернии из 300 заводов смолокурения только 20 имело по одному хозяину, тогда как на остальных заводах работали артельщики от 2 до 13 человек [4].

Следовательно, в стране шел определенный процесс овладения общинными формами многочисленных умножающихся специализированных форм деятельности. Он, естественно, давал определенные основания для отождествления рабочих и крестьян как субъектов общинных форм жизни и истолкования самоуправления как основы общинного социализма со всеми вытекающими последствиями. Это давало основание включать их в общую концепцию синкретического социализма.

Существование этих артелей, охватывавших несельскохозяйственные формы производства, дает основание для предположения, что при благоприятных условиях и неограниченности исторического времени эти формы могли овладевать все более сложными производствами и в конечном итоге создать некоторое самобытное общество, сочетающее реальное экономическое развитие с общинными формами, чему дает пример Япония. Однако против этой гипотезы можно выдвинуть ряд возражений. Прежде всего, развитие все более сложных напряженных форм труда могло все больше входить в противоречие с консерватизмом общинных форм. Кроме того, эти артели вряд ли могли выдержать реальную конкуренцию с индивидуальной инициативой, выстоять в конкуренции с монопольным государственным производством. Поражение артелей было бы одновременно поражением почвенных сил, которые пытались распространиться и на город, овладеть новыми формами труда. Скопление рабочих на крупных предприятиях позволило Ленину рассматривать их как представителей государственного социализма, сохранивших, однако, общинную способность к самоуправлению.

Псевдосинкретизм накладывает вето на возможность видеть здесь противоречие, раскол. Но лежащая в основе псевдосинкретизма идея единства общинного и государственного социализма не могла не подвергаться испытаниям при каждом повороте массовых нравственных процессов. На втором этапе советской государственности, в условиях массового стремления избежать анархии, прибегая к помощи высшей власти, Ленин пытался перестроить мозаику псевдосинкретизма. Теперь на первый план выдвигалась уже не идея массового творчества низов, соборность, а согласие миллионов на авторитаризм, т. е. господство основного заблуждения интеллигенции инверсионным образом сменилось господством основного заблуждения массового сознания — веры в начальство, которое все может. Происшедшее было попыткой преодолеть социокультурное противоречие между социальными отношениями соборного типа, охватившими все общество, и массовыми ценностями сохранения стабильности и порядка, между социальными отношениями локалистского типа и отношениями, олицетворяющими этот порядок, между локалистскими субкультурами и ценностями общества в целом. Этот поворот был более четким, более последовательным и одновременно модифицированным повторением поворота от господства соборного идеала к раннему умеренному авторитаризму первого глобального периода, т. е. перехода от Киевской Руси к Московскому государству. Тогда первое лицо не управляло как абсолютный властитель. Царь управлял совместно с боярами, что могло рассматриваться как коллегиальный авторитаризм.

Массовый поворот к авторитаризму, который соответствующим образом интерпретировался правящей элитой, был вызван мощным ростом дискомфортного состояния, связанным с гражданской войной. Попытки управлять атомизированными предприятиями, регионами полностью обанкротились. «Прошло еще несколько месяцев, пока руководители рабочих организаций на местах убедились в большей целесообразности и правильности» противоположного порядка, т. е. административно-авторитарного. Аналогичный поворот имел место в деревне. Ю. Ларин изображает этот процесс как выход власти «из–под сапога деревенского кулака. …Тот натуральный налог, провести который мы были бессильны в прошлом декабре, теперь принимается в ЦИК единогласно» [5]. Рост конфликтной ситуации в стране, невозможность спокойно жить в локальных мирах крайне осложняли ситуацию. Передел земли уменьшил производство хлеба. «Крупные земледельческие хозяйства, дававшие высокие урожаи, представляющие собою большую ценность, снабжавшие рынок большим количеством продуктов, были «разорваны на части», были уничтожены» [6]. Следовательно, укрепились формы земледелия, которые еще недавно специалисты называли первобытными [7].

Эта проблема не является изолированной, она связана с недоразвитостью экономических отношений. «Рынка нет, так как при существующих условиях сельское хозяйство в такой степени бездоходно, что не может служить для надежного помещения капиталов» [8]. Бедные натуральные хозяйства не ставили своей задачей следовать за растущими потребностями общества, не отличались склонностью к развитию, результатом чего и было уменьшение товарного хлеба. Деревня всегда, когда не было прямого и настойчивого изъятия натурального продукта, на кризис в обществе отвечала замыканием в себе, отказом от фактически даровой передачи продуктов своего труда городу, государству. Это было во времена упадка раннего идеала всеобщего согласия первого периода, когда крестьяне прекратили подвоз в город продовольствия, сена, дров, за которые им пытались платить медью вместо серебра. Это имело место и во время первой мировой войны, когда выявилось, что деньги не нужны, так как за них ничего не купишь.

«На вопрос: отчего не продаете? — один ответ: сами едим, ребятам нужно» [9]. Раньше ведь недопотребляли, чтобы продать, иметь деньги, чтобы заплатить в казну, а также на водку, которая теперь была запрещена. Эти эфемерные подпорки рынка в условиях разрухи рухнули, что означало резкое обострение раскола, рост конфликтов в каждой точке общества, создавало условия для гражданской войны.

В этой ситуации крестьянство, стремясь сохранить уравнительное распределение земли и боясь возврата частной собственности, поддерживало новую власть, что практически обеспечивало согласие на авторитаризм. Это не означало, что массовое недовольство властью исчезло. Но оно могло иметь решающее значение лишь тогда, когда несло в себе реальную альтернативу, возможность хотя бы на ограниченное время решить медиационную задачу. Недовольство проявлялось в стремлении к общему порядку, «к тишине и покою», в попытке покончить с произволом власти на местах в пользу центрального руководства, нового харизматического вождя — Ленина, который возглавил борьбу с кривдой собственников, «кадетов». Переход к авторитаризму не привел, как это было в прошлом глобальном периоде в Киевской Руси, к краху государственности. Не последнюю роль в этом, очевидно, сыграла гибкость псевдосинкретизма, который оказался идеологически и организационно подготовлен к такой возможности.