Псевдосинкретизм

Псевдосинкретизм

Массовая активизация архаичных форм управления, стремление В. И. Ленина рассматривать советы в качестве основополагающей для нового общества формы всенародного творчества, базы политики, воплощающей власть большевистской партии, означали, что новое общество опиралось или, во всяком случае, должно было опираться на синкретизм в его культурной и организационной формах. Однако было ли это возможно в глубоко расчлененном обществе, с далеко зашедшим разномыслием, с потребностью в государстве, науке и т. д.? Опыт существования в прошлом обществ, основанных на гибридных идеалах, свидетельствовал о такой возможности. Возврат к синкретизму, т. е. к культурному и организационному слиянию всего разнообразия, всех различий (например, соборности и авторитарности, диктатуры и демократии и т. д.), был невозможен. Тем не менее это стремление раскрывало суть целей и ценностей новой идеологии. Она противоречила повседневной реальности, где наличествовала многообразная расчлененность. Кроме того, общество, достигшее определенного уровня расчлененности и рефлексии, принципиально невозможно вернуть в первобытное синкретическое состояние. Тем не менее подобные тенденции, если они опираются на массовое стремление к синкретизму, могут приобрести характер имитации, попыток создать идеологию, трактующую реально расчлененное общество как синкретическое: например, общество, раздираемое конфликтами, — как братское содружество, как спаянное «морально–политическим единством» и т. д. Этот подход к социальной реальности может рассматриваться не как синкретический, а как псевдосинкретический.

Псевдосинкретическая идеология оказалась гибким инструментом для попыток решать медиационную задачу, соединять конкретное содержание массового сознания с интеграцией общества, с поддержкой институтов, обеспечивающих эту интеграцию. Здесь большевизм был преемником русской революционной интеллигенции, включая декабристов. Движущей силой революционной активности было страстное, доходящее до страдания чувство отпадения от народа, потери почвы, чувство своей беспочвенности, вины перед народом. Все это было результатом глубочайшего раскола между народом и интеллигенцией, образованным слоем. Ответ интеллигенции на раскол был достаточно прост. Она пыталась слиться с народом, перенять у него образ жизни, вплоть до отращивания бород, заимствования одежды, форм труда и т. д. Однако интеллигенция, пройдя определенную школу образования, формировала у себя особое интеллигентское мировоззрение, которое, с одной стороны, было интерпретацией все той же крестьянской культуры, а с другой — складывалось под влиянием ограниченного соприкосновения с мировым культурным опытом. Это стимулировало способность оперировать абстракциями, которые не имели непосредственного содержания в крестьянской жизни, включало представления об общей пользе, о борьбе с государством и т. д. Тем самым интеллигенция навязывала крестьянам чуждый и непонятный им образ жизни. Отторжение от народа происходило несмотря на важный идеологический прием, который пыталась использовать интеллигенция. Она исходила из того, что раскол между народом и интеллигенцией не отражает сути их взаимоотношений и может быть относительно легко преодолен революционным актом. Само представление о расколе интеллигенция пыталась всеми силами вдвинуть, как тяжелый шкаф, между народом и властью. Строилась некоторая иллюзорная модель раскола, которая как будто позволяла объединиться народу и революционерам с тем, чтобы этим нерасчлененным единством сокрушить власть. Трагедия революционной интеллигенции в России заключалась в том, что она не смогла преодолеть свой внутренний раскол между освоенными ею крестьянскими представлениями и представлениями, идущими от большого общества, далеко выходящими за рамки непосредственного крестьянского локализма.

Пришедший на смену народничеству большевизм учел негативный исторический опыт и выдвинул новый, более сложный вариант решения все той же проблемы. Большевизм отказался от прямолинейной, как гвоздь, идеи непосредственного слияния части общества, теоретически дошедшей до осознания необходимости революции, с народом. В. И. Ленин увидел в учении К. Маркса об исторической миссии рабочего класса, о его способности взять власть и создать в некотором смысле идеальное, справедливое общество открытие реального субъекта истории. Вместо непосредственного слияния с народом, т. е. главным образом с крестьянством, у большевистской интеллигенции возникла идея слияния через деятельность некоторого посредника, через медиатор. Культурные предпосылки и социальное основание большевизма по сравнению с народничеством расширились за счет включения более динамичных и относительно прогрессивных сил, связанных с городом, с современными видами производства, с западной наукой. Во всяком случае, могло казаться, что большевизм унаследовал от народничества не только реальность глубокого внутреннего раскола с народом, мучительное стремление к слиянию с ним, но и представление о том, что, по сути, на первый план выходит конфликт между эксплуатируемым, подавляемым творческим народом и злобной, враждебной народу властью. Здесь, следовательно, с одной стороны, была идея синкретического слияния народа и интеллигенции (у большевиков — партии), а с другой стороны — доведение до крайней манихейской формы оценки раскола между народом и властью как абсолютно антагонистическими субъектами.

Стремление Ленина к крайностям было средством для решения политических задач, а не самоценностью, как в синкретизме. На слова, что его политика крайностей заводит «черт знает куда», Ленин отвечал: «И прекрасно… Это вода на мою мельницу» [30]. «Буржуазная или социалистическая идеология: середины тут нет…» [31]. «Середины нет, середина — пустая мечта мелкобуржуазного демократа» [32]. Так как буржуазия и другие эксплуататоры, по Ленину, господствовали в обществе, следовательно, общество — сфера зла, против которого выступает носитель добра, т. е. пролетариат, руководимый сакральным центром — партией, ее руководством. Постоянное стремление говорить на всем понятном языке манихейства привело к усилению все той же тенденции сводить все формы раскола к расколу между народом (бедными) и властью (богатыми).

Манихейское отрицание середины проявилось, в частности, в том, как в период назревания переворота Ленин постоянно повторял, что предлагаемые большевиками мероприятия просты, элементарны, что для их воплощения достаточно «одного удара», «декретирования». Иначе говоря, народу предлагалось, слившись с партией, совершить молниеносное чудо. Эта позиция отражала не только манихейские представления вождя большевизма, но и массовую веру в чудо инверсии–революции. Господство инверсионного механизма динамики страны предвещало инверсионный, приобретающий катастрофический характер переход от первого глобального периода ко второму.