Наступление локализма

Наступление локализма

Представляется достаточно сложным определить, в какой степени нарастание локализма усиливалось сложившейся в годы перестройки политикой правительств, в возрастающей степени подпадавшей под влияние локалистской инверсии. Ясно, однако, что рост локализма пронизывал все общество. На предприятиях он проявлялся в стремлении прочнее овладеть потоками дефицита, которые связаны с деятельностью этого предприятия, получать за свой дефицит другой, более ценный дефицит. Предприятия в условиях, когда открылась возможность укрепить свою монополию на дефицит, склонны были сокращать ассортимент производимых товаров, который всегда поддерживался силой государственной власти. Теперь для укрепления своей монополии на дефицит предприятия смогли уменьшить реальный объем производства. Усиление монополии на дефицит проявлялось также в росте безудержного накопления сообществом дефицита всех видов, что усиливало об щую дистрофию, удушающее воздействие дефицита на общество.

Такого рода процессы могут охватывать целые отрасли, например, сельское хозяйство. Проявилась сильная тенденция накапливать продукты сельского хозяйства непосредственно у производителей даже в ситуации, когда другой части общества грозила гибель от голода. В Московском областном совете, в частности, собирались установить 50–процентный налог от выручки, «если продукция уйдет за пределы области» [49]. Монопольное накопление дефицита неизбежно приводило к гибели его части не только в результате естественной порчи, небрежного хранения, использования не по назначению, на пятистепенные нужды и даже во вред обществу (например, хлеба на самогон), независимо от общей потребности в нем общества. Дефицит гибнет в результате прямого уничтожения излишних в данном сообществе ресурсов, занимающих склады, компрометирующих его держателя, грозящих издержками реализации, ослаблением монополии на дефицит и т. д.

Важнейшее проявление усиления монополии на дефицит у того или иного сообщества (например, предприятия) — расширение свободы в росте издержек, производственных и любых других, попросту говоря, расширение возможности транжирить без всякого для себя ущерба любые ресурсы. Все равно монополия на дефицит позволяет переложить любые издержки на потребителя. Например, ослабление давления государства на предприятия позволило на этапе перестройки возрасти расходам на управление на предприятиях по стране с 36 до 46 млрд. руб. Для сравнения следует отметить, что все расходы на центральные органы управления, которые в массовом сознании выступают часто как главный паразитический элемент, составляли всего 4 млрд. Рублей [50]. Следует отметить, что в этой ситуации некоторые кооперативы, удачно захватившие свой канал дефицита, получали высокие доходы при высочайших издержках и подчас крайне низких затратах труда.

Важной особенностью локальных миров, пошедших по пути локализма, было укрепление социальных связей на основе личных отношений ограниченной группы хорошо знающих, доверяющих друг другу лиц — держателей дефицита. Обратной стороной этого процесса стало отступление, подавление профессионализма, снижение способности, если она в той или иной степени была достигнута, подчинять отношения решению сложных проблем, т. е. подчинять структуру функциям. Локализм всегда связан с подавлением жесткой структурой сообщества возможности изменять, совершенствовать функции деятельности.

Локализм проявлялся в значительной степени в хозяйственной жизни, в разрушении хозяйственных связей, в таможенной войне, в попытках под разными предлогами и без предлогов отказаться от своих обязательств по поставкам дефицита (например, раздавались угрозы прекратить снабжение городов, прежде всего Москвы и Ленинграда). Подобные попытки «придушить» «мать городов русских» со стороны окружающих великорусских областей невольно вызывают вопрос — завершилось ли становление единого русского народа или общество продолжало еще жить в период господства племенных отношений?

Наступление локализма вызывало в обществе волны дезорганизации. Одна из форм борьбы локализма за свое утверждение — борьба за цены, которые в условиях господства монополии на дефицит имеют совершенно иной смысл, чем в условиях рыночного хозяйства. Всякое изменение цен — это прежде всего результат борьбы социальных сил, действующих подчас угрозами дезорганизации отраслей. Повышение цены может быть всего–навсего перекачкой средств от рядового потребителя к ведомству, которое выступает не только как мощная локальная сила, способная диктовать власти. Как ни парадоксально, но в условиях господства монополии на дефицит фактором силы ведомства может быть его слабость, вызывающая страх общества, что крах отрасли лишит его жизненно важной, дефицитной продукции. Тем самым эта отрасль может выкачивать бесконечные, неизвестно куда девающиеся средства. Ведомство может само следовать мощному нажиму своего персонала, требующего повышения зарплаты, что влечет за собой и повышение цен. При отсутствии рынка все это в лучшем случае игра с нулевой суммой, т. е. то, что дается одним, отнимается у других.

Правящая элита в условиях перестройки неуклонно отступала перед давлением локализма, силы, направленные на укрепление центральной власти, постоянно слабели. Это подрывало основы государственности, что проявлялось, в частности, в стремлении умножить собственность локальных миров, подчас путем прямого захвата государственной. Захватывались, например, государственные леса, территории заповедников, которые после этого подвергались хищнической эксплуатации. Перемещение собственности вниз означало слом запечатленной в ней исторически сложившейся воспроизводственной программы целого. Одновременно усиление монополии на дефицит в локальных мирах повышало зависимость личности от этих миров, ослабляя эффективность защиты ее государством от произвола местных властей. Именно здесь таится опасность активизации глубинных основ крепостничества, что не исключает и иных тенденций.

Локализм ярко проявлялся в сельском хозяйстве. При росте урожаев хлеба сдача его государству снижалась. В 1989 году при валовом сборе зерна примерно 210 млн. тонн госпоставки составили лишь 58 млн. В прошлые годы при получении в среднем 195 млн. тонн госпоставки составили 73–74 млн. [51] В 1990 году при урожае, близком к рекордному, госзакупки составили около 68 млн. тонн, на 20 млн. тонн ниже госзаказа. Доля сдачи зерна государству составила 29% от валового сбора. В 1991 году валовой сбор зерна составил не более 180 млн. тонн. При этом предполагалось, что «выжать» из совхозов и колхозов госпоставок удастся не более 42–43 млн. тонн, т. е. на 40% меньше, чем в 1990 году. Из них лишь половина могла быть использована на хлебопечение, производство макаронов и круп. В среднем в обычные годы на продовольствие в СССР расходовалось 45–46 млн. тонн зерна. Дефицит продовольственного зерна, следовательно, существенно приблизился к 30 млн. Тонн [52]. По России в 1991 году был намолочен 91 млн. тонн, а госзаказ составил лишь 22,5 млн. при потребности в 50 млн. тонн. Остальное должно было импортироваться, на что требовалось около миллиарда долларов в месяц [53]. Министр продовольствия уже констатировал, что положение «критическое вследствие отказа населения продавать хлеб» [54]. Но слова эти принадлежат министру продовольствия в правительстве А. Керенского А. В. Пешехонову. Очевидно, что описываемые проблемы могут быть поняты не изолированно в рамках того или иного этапа, но как важный аспект истории страны, не исчезающий в разных глобальных периодах.

Локализм активизировался на всех уровнях. Например, анализ выступлений на Всесоюзном совещании представителей рабочих, крестьян, инженерно–технических работников в январе 1990 года показывает, что «добрая половина ораторов отстаивает ведомственные интересы, налицо коллективный эгоизм, не учитывающий общего положения» [55]. При этом любопытны были не только негативные хозяйственные последствия такого подхода, но и прежде всего удивительная инфантильность выступавших, которые боролись за ослабление власти высших уровней управления и одновременно против последствий этого ослабления.

Локализм приводил к снижению производства. Например, еще в 1958 году, имея большие надежды на целинный хлеб, Хрущев «освободил от обязанности поставлять зерно государству всю зону Нечерноземья. Думал: пусть ихнее зерно остается у них, будут кормить им скот. Черта с два! Они тут же свернули свое зерновое хозяйство, как будто оно не ихнее, это хозяйство, а чужое, его, хрущевское. Понадеялся на их сознательность, считал, что они чувствуют себя ответственными хозяевами. В Московской области, по сравнению с пятьдесят третьим годом, уменьшили посевы зерновых на 42 процента, изгнали гречиху. Что же у них вместо зерновых, вместо гречихи? Да то, что не требует труда и заботы, о чем все они, лодыри, мечтают, что спят и во сне видят — однолетние травы. Площадь под ними увеличилась в четыре раза, сена же берут 9 центнеров с гектара — стыдно смотреть на такую цифру» [56].

В самой этой реакции на ослабление административного нажима ничего удивительного нет, так как при отсутствии рынка потребительский интерес общества доходит до производителя главным образом через приказ чиновника. Удивительно другое: что богатая практика подобных негативных попыток оживления хозяйства как бы не существует для проектов реформ.

Локализм пронизал новую власть вплоть до самых ее верхов. Это выразилось, например, в изменении состава избранных депутатов. Раньше в Верховном Совете СССР «младший комсостав» был представлен лишь символически. Исключение составляли лишь колхозные руководители. В Верховном Совете СССР, избранном в 1989 году, их доля среди депутатов приблизилась к четверти [57]. Поднятие вверх по капиллярам власти локалистских ценностей означало, что сама власть в большей или меньшей степени стала проводником массовых ценностей, среди которых существенное место занимает опережающее стремление к потреблению, к пользованию различного рода социальными программами и отставание потребности в производстве соответствующих ресурсов, стремление локального мира получить ресурсы из внешнего мира и минимизировать поставки своих собственных ресурсов. Этот разрыв, расширение которого раньше сдерживалось административной властью, в результате прорыва локализма к высшим уровням власти получил свое воплощение в катастрофических перекосах в бюджете, в инфляции, в попытках за счет чисто фиктивных манипуляций с доходами и расходами увеличить личные доходы. Возрастающее давление снизу стимулировало возникновение популистских правительств и парламентов, которые стремились прежде всего «удовлетворять потребности», а не создавать условия для умножения ресурсов. Ушедший в отставку министр финансов РСФСР писал про свое правительство: «Мы постоянно занимаемся раздачей денег и льгот, что ведет просто к банкротству России» [58]. Под этим давлением общесоюзный бюджет в возрастающей степени превращался в бюджет социальной опеки. Более 100 млрд. — дотация к розничным ценам, 30 млрд. — жилищное строительство и дотация на содержание жилищного хозяйства. 67,5% расходов идет на социальные нужды. Принятые на 1991 год социальные программы требовали еще 47 млрд. [59] Все это происходило при отсутствии перспектив на рост соответствующих ресурсов.