Луковая опера

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Луковая опера

24 августа 1938 года, ровно 70 лет назад, родился термин «мыльная опера». Главный редактор журнала Christian Century Чарльз Клейтон Моррисон (1874–1966) в редакционной статье обозвал дневные радиомелодрамы «мыльными операми», поскольку «заплакать над этой ерундой можно только при помощи мыла». То есть, по-нашему говоря, это луковая опера — потому что российский народ чаще плачет от лука, чем от мыла. Такова по крайней мере наша идиоматика.

Объяснений этому ярлыку давали множество: по одной версии главными спонсорами большинства сериалов в тридцатые годы — да и потом — выступали неразлучные Procter & Gamble, до которых в 1931 году дошло, что лучший способ рекламы — это пятнадцатиминутные юмористические радиошоу из жизни домохозяек. Они там обсуждают свою, допустим, личную жизнь, а в перерывах интересуются: ты все еще кипятишь? А чем ты плиту отмываешь? Хорошо, а мальчика ты моешь каким шампунем? Потому что я, знаешь, мою таким-то, и он жалуется, что режет глазки. Да? А я таким-то, и у нас не режет… Практика показала, что публика слушает эти диалоги с наслаждением, потому что чувствует себя значительно умнее героинь и от этого тащится. По другой версии мыльные сериалы назывались так потому, что домохозяйки во время их слушания все время что-нибудь стирали. Как видим, все это не выдерживает критики. Они мыльные потому, что замыливают глаза.

Но термин Моррисона прижился, поскольку в самом словосочетании «мыльная опера» передается суть сериального продукта. Пастернак, говоря о скрябинской «Поэме экстаза», замечал, что название этого революционного сочинения «отдает тугой мыльной оберткой», и в самом деле «Поэма» и «Экстаз» были бы идеальными названиями для мыла, а не для сложного симфонического op. 54. Мыльный — значит, пафосный, раздутый, как пузырь, обильный, как пена, и совершенно пустой внутри. Мыло превосходно пахнет, если оно, конечно, не хозяйственное (хотя некоторым нравится и его крепкий дух); однако съесть его нельзя, и детскую обиду по этому поводу помнит любой из нас. Все мы знаем, что мыло выглядит аппетитно. Теперь в его изготовлении дошли до фантастических высот — оно бывает прозрачным, многоцветным, в виде пирожного или фрукта, и только что не в виде колбасы; но это, к сожалению, не прибавляет ему съедобности. Точно так же и мелодрама, в особенности телевизионная: выглядит она как настоящая, но питательности там ноль. Неустранимый мыльный вкус присутствует во всем — в слезах, разборках и даже в целомудренных любовных сценах; наконец, она лезет в ваш дом и ваше сознание без мыла — и эта ассоциация тоже присутствует на периферии сознания.

Теперь о том, почему опера: в мыльных сериалах и операх речь идет об одном и том же. Роковая любовь, смертельная болезнь, роковая родовая тайна — все это неизменные двигатели оперных сюжетов, и в Европе XIX века за оперой следили так же пристально (и массово), как в наши дни — за производством сериалов. В сущности, любой сериал и есть бесконечно раздутая музыкальная драма. «Дама с камелиями», «Кармен», «Аида» — что, плохие сериалы бы получились? Каждая серий на сто, и еще останется. Кира Муратова, страстно любящая оперу, объясняла как-то повторы диалогов в своих фильмах: это же как музыка, оратория. В опере как поют? «Светит луна, светит луна…» — «А также птички, а также птички…». В мыльной опере, продолжу я, повтор диалогов вообще вещь необходимая, потому что иначе ее элементарно нечем заполнить. Поди растяни сюжет на полгода! Я как-то задался целью подсчитать, сколько раз в прославленной теленовелле «Богатые тоже плачут» повторялся нехитрый, но фундаментальный диалог: «Нам надо поговорить, Марианна!» — «Нам не о чем говорить, Луис Альберто!». Сбился на тридцатом, что ли, разе и бросил это безнадежное дело, тем более что в конце концов они поговорили.

Мыло тут еще вот при чем: оно очень долго мылится, его хватает на месяц-два, и пены будет страшно много — примерно так же медленно измыливается нехитрая фабула (а некоторые мыльные оперы, как, например, начавшийся в 1937 году американский «Путеводный свет», продолжаются до сих пор и не кончатся никогда). Причем обмылок — чтоб уж ассоциация выглядела окончательно точной — становится все более вертким и выскальзывает из рук: точно так же и к концу мыльной оперы при попытке обнаружить ее смысл чувствуешь, что он выскальзывает между пальцами. Ради чего все эти люди на протяжении полугода, а то и года, а то и двадцати лет вертелись перед нами, умирали, рождались, разводились, впадали в кому, рожали близнецов, путали их, кончали с собой, воскресали по многочисленным просьбам телезрителей и в конце концов поженились? Обмылок, оставшийся от их бурной жизни, теряется, ускользает куда-то в сток… и, знаете, с человеческой жизнью примерно так же. Столько было аромата, пены, а в результате только полная ванна грязной воды, и в ней уже не нащупывается никакого смысла. Думаю, смотреть мыльные оперы полезно — привыкаешь по крайней мере не относиться слишком серьезно к собственной биографии.

Теперь их несколько сотен в одной Америке, и в России на каждом канале штуки по три, и для «третьего мира» они давно реальней любого выпуска новостей. Это нормальный путь искусства, вполне определившийся вектор: от оперы — к мылу, от драмы — к мылодраме, от чистых восторженных зрительских слез — к слезам мыльным и луковым, столь же искренним. Я не стал бы особенно заморачиваться по поводу этого вектора — в нем нет ровно ничего ужасного. Ведь было как? Была скучная повседневность — и высокое искусство, в котором герои умирали, отчаянно сопротивлялись, страстно любили и тем давали публике намек на другую, лучшую жизнь… А поскольку количество высокого и низкого в мире неизменно и сбалансированно, то в нынешней нашей повседневности все стало некоторым образом наоборот. Искусство сошло с котурнов, поместилось в телевизор, научилось выглядеть глупее обывателя, чтобы ему интересно было смотреть… Оно измельчало, замылилось, свелось к служебным ролям, к глазной и ушной жвачке, и нам смешон сочинитель на котурнах, задавшийся целью спасти мир. Зато жизнь зрителя, который уже больше не может на все это смотреть, — все напряженней, страшней, трагичней, и страсти в ней уже вроде как настоящие, и развилки нешуточные, и любовь — совершенно как в кино, и война, и моральный выбор, и слезы, и любовь. Мыльные оперы чудесно вобрали в себя всю пошлость, оставив жизни всю подлинность. Смотришь на себя, сравниваешь с телеперсонажем и видишь — герой.

Так что все к лучшему.

26 августа 2008 года