Вперед, к победе символизма!

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Вперед, к победе символизма!

145 лет назад, 29 августа 1862 года, в Генте родился Морис Метерлинк, нобелевский лауреат 1911 года, прозванный в критике «бельгийским Шекспиром». Сто лет назад он передал Станиславскому право на первую постановку своей феерии 1905 года «Синяя птица», которая в переводе символиста Николая Минского и его жены Людмилы Вилькиной была впервые представлена московской публике 30 сентября 1908 года. С тех пор она ни на год не сходила со сцены МХТ, как бы он впоследствии ни переименовывался и ни делился. И вот загадка, до сих пор никем не разрешенная: самая символистская из символистских драм, классика мистического театра шла в Советской России в самые глухие годы, в разгар военного коммунизма и террора, во время Великой Отечественной и в глухой застой, шла в годы, когда в краткой литературной энциклопедии писали о Метерлинке следующее: поэт эпохи загнивания капитализма, последовательный идеалист-мистик, печать деградации и резкой враждебности к материалистическому мировоззрению, мистическое оправдание эксплуатации, проповедник зоологического национализма, в настоящее время примкнул к фашизму (sic! — это при том, что Метерлинк ненавидел фашизм, бежал от него в Португалию, а оттуда в Штаты, но уже после выхода этой энциклопедии, изданной в 1934 году). Загнивающий, зоологический, фашиствующий — а пьеса идет, и поколения советских детей успевают нахвататься запретного кислорода. Куда более невинные сочинения оказывались под запретом, а эта «Голубая птица» (Минский сделал «Синюю», но в оригинале отчетливая отсылка к «Голубому цветку» любимого Метерлинком Новалиса) летает себе как заговоренная! И дело не в авторитете Станиславского (который, кстати, ставил «Птицу» не в одиночку, а вместе с Сулержицким и Москвиным): он принимал ближайшее участие в постановке «Дней Турбиных», а их преспокойно сняли на три года во времена РАППовского всевластия. Есть нечто волшебное, мистическое, весьма метерлинковское в участи этой пьесы, неожиданно ставшей для российских детей главной театральной сказкой ХХ века. Я уж молчу про бесчисленные заведения, организации и творческие коллективы, названные в ее честь.

Вообще между символистами и советской властью наблюдалось странное взаимное тяготение. Символист Минский — первый переводчик «Птицы» — был издателем и активным автором ленинской «Новой жизни». Символисты Блок и Брюсов решительно одобрили октябрьский переворот (впрочем, декаденты всегда стремились к гибели и любили ее, а потому приветствовали все Решительное и Окончательное). В тридцатые годы символист Белый спокойно издает сначала «Маски», вызвавшие издевательскую отповедь Горького, но ведь опубликованные же! — а вслед за ними обширнейшие трехтомные мемуары. В сороковом, во времена мрачнейшей реакции, выходит отлично подготовленный том переписки Белого и Блока и «Избранное» Белого в Малой библиотеке поэта. О тщательном изучении предтеч символизма Лев Озеров в ИФЛИ сочинил: «Студенты глухо волновались — в программу был включен Новалис»; и то сказать — где еще, при какой власти студентам вменялось бы в обязанность изучать сложнейшие, многосоставные аллегории «Генриха фон Офтердингена»? У советской власти были серьезные трения с акмеистами, почти поголовно уехавшими или истребленными (Гумилев расстрелян, Мандельштам и Нарбут погибли в лагерях, Ахматова подверглась травле, Иванов в эмиграции), она сожрала или выдавила из страны большую часть футуристов, и даже близость к Маяковскому никого не спасла, а из крупных символистов почти все, от Брюсова до Чулкова, умерли своей смертью. Оно и понятно: акмеисты пытались вернуть слову смысл, а в стране победившего символизма это грех непростительный. Серебряный век поистине кончился в августе 1921 года, когда умер Блок и погиб Гумилев, но умерли они по-разному, и спор их — одна из принципиальнейших полемик в истории русской литературы — доигрывался после их смерти в декорациях самой истории. Символизм приветствовал советскую власть и приветствовался ею, потому что СССР был самым символистским государством в истории ХХ века.

«Синяя птица» обернулась точнейшей метафорой советской истории. Сначала «Мы длинной вереницей идем за синей птицей» под музыку Ильи Саца. Ради этих поисков мы раскрепощаем трудящихся — выпускаем из заточения и немоты душу Воды, Огня, Кота, Пса, Хлеба… Мы ищем Синюю птицу в прошлом и будущем и всякий раз как будто отлавливаем, но всякий раз убеждаемся, что Синяя птица либо не существует, либо в клетке меняет цвет. Обратите внимание, как популярны были в СССР прочие символистские произведения — «Маленький принц» Экзюпери, написанный под явным влиянием Метерлинка, «Чайка Джонатан Ливингстон» Баха, написанная под явным влиянием Экзюпери… А как жить иначе в стране, где за символический труд расплачивались символическими деньгами, где вера в великие абстракции заменяла любые убеждения, где разговаривали цитатами и думали лозунгами? Умозрительнейшая из мировых сверхдержав могла соперничать по этой части лишь с Соединенными Штатами, приютившими Метерлинка с 1940 по 1947 год, и не зря единственным совместным американо-советским кинопроектом (не считая документальной «Неизвестной войны») была «Синяя птица» 1976 года, поставленная Джорджем Кьюкором с участием Маргариты Тереховой, Георгия Вицина, Олега Попова, Джейн Фонды и Авы Гарднер.

Разумеется, с годами все это вырождалось. Наш нынешний прагматизм корнями уходит в те самые семидесятые, когда гордым именем «Синяя птица» с равной легкостью называли что угодно, от кафе до конфет, от курортного бара до вокально-инструментального коллектива. Новелла Матвеева еще в 1963 году предвидела нашествие этих пошляков: «Нет, никто не споет. Летучий голландец на дрова пойдет. Кок приготовит нам на этих дровах паштет из синей птицы». Паштет из синей птицы — самая точная метафора советской империи в годы ее заката, и не зря в обиходе «синей птицей» назывался отечественный замороженный цыпленок за рупь семьдесят. Он был-таки синий, и именно так выглядела осуществленная светлая мечта всего человечества. Тогда часто шутили, что наш удел — сидеть в навозе и нюхать розы.

Горькая правда сводится, однако, к тому, что выбор невелик: либо сидеть в навозе с розой, либо пребывать в нем же без нее. Разучившись мечтать, мы ничего не выиграли взамен. Советский наивный, розовый, иногда лицемерный идеализм помогал хоть как-то скрасить обычную русскую жизнь с ее тоской, зверствами и бегством от самоидентификации. Заменив синюю птицу на зеленую купюру, мы отнюдь не приблизились к идеалу — даром что зеленая купюра не меняет цвета при свете дня. Советский символизм — тонкий слой взбитых сливок на толстом пласте крови и грязи; сентиментальные мультики, славные детские песенки, лучшее в мире детское кино и «Синяя птица» в бессмертной постановке Станиславского. Теперь от всего этого осталась только «Синяя птица» — последнее напоминание о прежней жизни для наших дедов, а теперь и для нас.

Это очень хорошая пьеса. Может быть, лучшая в двадцатом веке. Не только потому, что она учит верить в мечту и искать Истинные Блаженства — это как раз довольно просто, и не зря Станиславский ругал в письмах к друзьям «метерлинковские банальности». А потому что она — как и все символистское искусство — учит правильному мировоззрению.

— Ничего не поделаешь, я должна вам сказать правду: те, кто пойдет с детьми, умрут в конце путешествия.

— А кто не пойдет?

— Те умрут на несколько минут позже.

Все-таки загнивающие декаденты лучше разбирались в жизни, чем жизнерадостные акмеисты и громокипящие футуристы.

29 августа 2007 года