«Исторія презільной брані» Григория Грабянки{34}

(Фраґменти)

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Несмотря на все замечания и оговорки, термин «казацкие летописи» все еще продолжает держаться в науке, хотя и не может быть признан определенным и удобным. Первое его неудобство, как мы видим, состоит в том, что словом летопись в данном случае называются сочинения, очень по изложению далекие от этого рода трудов и в некоторых случаях не сохранившие даже такой характеристической черты, как летописная форма погодного расположения материала. Второе неудобство проистекает из неясного самого понятия казацкий. Слово, употреблявшееся Величком в смысле национального имени, у украинских историографов XIX в. утратило это значение и стало обозначать исключительно классовую принадлежность, а в соответствии с этим и термин «казацкие летописи» утратил тот смысл, который придавал ему Величко, — стал неясным и расплывчатым.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Проф. В. Б. Антонович в курсе источников истории Ю.-З. Руси пишет: «С конца XVI столетия в Юго-Западной Руси возникает новый оригинальный цикл летописания, совершенно самостоятельного, которое тянется два столетия и называется казацкими летописями. Сюжетом (проф. Антонович определяет понятие казацкой летописи т. ск. тематически) казацких летописей служат казацкие войны, гл. обр. Богдан Хмельницкий и его преемники. Сюда же относятся и летописи, которые удобно назвать «областными», летописи, в которых исключительно излагаются события какой-либо одной области». И далее проф. Антонович перечисляет все историограф[ические] памятники, входящ[ие] в обе намеченные им группы — он называет летописи Львовскую, Густынского монастыря (изд. Бодянским 1848 г.), Самовидца, Величка, Грабянки, Черниговскую, Баркулабовскую и Хмельницкую и некоторые другие (Ист. Юг. Ист., 28—29).

Вглядываясь в этот список, мы легко можем заметить, что он соединяет памятники не вполне однородные, трактующие различные эпохи и освещающие их далеко не одинаково. Далеко не все они могут быть названы казацкими в том смысле, какой этому термину принадлежит по нашему мнению, т. е. далеко не все они писаны представителями казацких слоев и далеко не все отражают настроения казачества. Гораздо правильнее было бы объединить их общим названием — малороссийских летописей (или, еще лучше, малороссийских исторических трудов), как это и делает проф. Иконников. Характерной чертой этого цикла исторических трудов является южно-русский язык, более или менее проникнутый польским элементом, преимущественный интерес авторов к казацким движениям, наконец, попытки научных обобщений, навеянные отчасти знакомством с трудами польских историков того времени — Стрыйковского, Кромера, Бельского, Коховского и других, отчасти влиянием южно-русской школы. Разумеется, указанные нами характерные черты не во всех трудах сказываются в одинаковой степени. Не говоря о простодушном авторе Хмельницкой летописи, целая пропасть отделяет не блистающего особенной ученостью Самовидца от ученейшего и любящего порисоваться эрудицией и красноречием Величка, почти народный язык Черниг[овской] летописи от запутанной, изысканно-книжной, обильно уснащенной славянизмами речи Грабянки. Различен также и самый тип изложения. В то время, как ранние представители малороссийского летописания[45] близки в сущности древнерусской летописной манере, более поздние обнаруживают такие стремления и ставят перед собой такие задачи, которые приближают их писания к современным историческим трудам. Летопись Самовидца принадлежит к трудам первого рода, летописи Величка и Грабянки — ко второму.

Летопись Грабянки не есть летопись в обычном значении этого слова: подобно летописи Густынского монастыря и [с] современными событиями не является она записями о слышанном и виденном, подобно летописи Самовидца (особенно в ее части с 1670 г.[46]), ни подобно летописи Величка — воспоминаниями из дальних лет, — она представляет из себя добросовестную сводку известного ранее материала, исторический труд, основанный на показаниях источников, иногда критически проверяемых. Сам Грабянка едва ли не повсюду показывает свой труд историей и в предисловии к нему перечисляет источники, какими ему приходилось пользоваться, разделяя их на группы. Он говорит: «…Толь знаменитая их дійствія (казацких вождей. — [М. З.]) […] да не прійдут в крайнєє забвеніє, умыслих исторію сію в память посліднему роду написати, собирая ово от діаріуша наших воинов, в обозі писанного и от духовных и мирских літописцов, єлика в них возмогох обрісти достовірніє написаннаго. Ово от повіствованія самобытних тамо свідителей, єще в живых обрітающихся, их же повість віроятно літописцов утверждаєт».

Перечисление источников, хотя бы в самых общих чертах, стремление критически разобраться в материале, согласуя рассказы очевидцев с показаниями летописцев, — все это показывает, что Грабянка хотел удовлетворить нарождавшейся в обществе потребности в систематической истории, хотел дать связный очерк эпохи Хмельницкого. По причине тогдашнего состояния исторической науки, почти не существовавшей, в силу отсутствия научных методов, — с заданием своим он не справился. Кое-как выдержав тон историка в первой части своей истории, повествующей о Хмельницком и его предшественниках, он по мере приближения к своему времени все более и более впадает в тон летописца: записи его становятся все короче, все отрывистее, пока в обзоре 1700—1708 годов не сводятся к трем-четырем скупым строкам.

Таким образом, характеризуя труд Грабянки с точки зрения формы, правильнее всего, пожалуй, будет сказать, что он представляет из себя неудачную попытку связной и систематически изложенной истории, широковещательную историческую монографию в начале и сбивчивую, лаконическую летопись в конце.

Главным сюжетом летописи Грабянки являются войны Богдана Хмельницкого. Яркая личность самого Богдана, значительно идеализированная в представлении молодого поколенья, долгая и интенсивная борьба казачества с Речью Посполитой, всколыхнувшая всю тогдашнюю Украину, надолго запечатлелись в памяти украинского общества, надолго остались центром внимания исторических писателей. Желание исследовать причины разорения и запустения тогобочной Украины было для Величка стимулом в его исторических изучениях. Григорий Грабянка исходит из опасения, чтобы преславные деяния «знаменитого вождя» не пришли в крайнее забвение, чтобы эта героическая эпоха в истории казачества не изгладилась из памяти последующих поколений. В своих «Письмах о Богдане Хмельницком» М. А. Максимович (І, 398) мимоходом бросил мысль, что летописи Величка и Грабянки, «как видно по их заглавиям, и начались, собственно, как сказания о войнах Хмельницкого с поляками, а потом уже обратились в сказания о последних десятилетиях». Это замечание, несомненно, справедливо, и в особенности справедливо оно по отношению к Грабянке. Что Грабянка действительно имел в виду лишь описание славных деяний Хмельницкого и его «презільной и от начала поляков крвавшой небывалой брани» (как он заявил в заглавии), в этом нас убеждает предисловие, предпосланное им своей книге. Пообещав написать историю брани на основании достоверных источников и очевистых свидетелей, он спрашивает, кто бы знал о Моисее, Богом устроенном вожде евреев, если бы о нем не свидетельствовало Писание, кто бы помнил о Навуходоносоре, Кире, Александре, Августе, Дмитрии Донском, если бы не было «проповедников слова Божія и красноглаголивых витій», извлекших их «из забвенія пучины». Богдан Хмельницкий, описываемый им, как вернейший российский сын и благоразумный вождь и такой же «победитель Истории», как Кир, Александр и Дм[итрий] Донской, заслуживает того, чтобы дела его не остались «в попел погребенными», но «были явлени міру повістьмы». Такою повестью и должна была быть, по мысли автора, его «История презільной брани».

Но начавши повесть о действиях и бранях казацких, автор признал необходимым рассказать предварительно «для лутшаго разумінія», откуда казаки ведут свое проименование, к какой ветви народов принадлежат, как слагались исторические судьбы на всем протяжении всемирной истории от Гомера, внука Ноева, до первых казацких войн. Эта новая задача расширила первоначальный план. Она завела автора в дебри фантастической средневековой этнографии, сделала необходимым экскурс в область всеобщей др[евне]русской истории, разросшийся в несколько больших глав, являющихся как бы введением к истории Богдана Хмельницкого.

Выполнив основную задачу своего труда, т. е. рассказавши о Хмельниччине и бранях Богдана, спасши их от пучины забвения, автор не остановился — он присоединил к своему рассказу краткий очерк гетманства Выговского, Юрия Хмельницкого и Брюховецкого, а далее, увлекаемый новым, достоверным и удобным для использования источником, и в значительной степени подчинившийся ему, предпринял погодное повествование о временах Руины и гетманства Мазепы. Здесь он вошел в область личного опыта, дополнил на основании личных воспоминаний указания своих источников и окончил кратким перечнем современных ему событий. Труд, задуманный первоначально как повествование об одной «презільной брани», охватил предмет значительно шире, чем обещало заглавие, дал довольно подробное описание событий, предшествующих и последующих.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Корни исторического интереса нашего летописца лежат, по нашему разумению, в своего рода патриотическом сознании, что многое из того, что происходило с его родиной на протяжении многолетнего ее существования, имеет общеисторическое значение.

«Сугубая добродітель под образом самоволства», творимая казаками-пограничниками, знаменитые действия их ватажков, «в брани искусством не точію слави, но и преділов землі своей… разширеніє пристяжавших», наконец, войска Богдана Хмельницкого, «Малую Россію от тягчайшаго ига лядского козацким мужеством свободившего», — вот события, которые могут, по его мнению, стать в один ряд с замечательнейшими событиями мировой истории.

Центральное место в галерее исторических деятелей, интересующих его, занимает Богдан Хмельницкий. Григорий Грабянка принадлежал к поколению, родившемуся уже после воссоединения Великой России с Малой, к поколению, которому пришлось еще сильнее, чем ближайшим преемникам Богдана, почувствовать на себе всю тяжесть суверенитета Москвы. Современники Грабянки были свидетелями расправы с Самойловичем и неудачной попытки Мазепы, пытались, опираясь на статьи Хмельницкого, сохранить остатки былой автономии. Для них, по собственному опыту испытавших бессилие казацкой Украины против Москвы, деятельность Хмельницкого, державшего в руках Речь Посполитую, договаривавшегося, как равный с равным, с крымским ханом, самостоятельно вступавшего в дипломатические сношения с соседними государствами, рисовалась в ярком свете, в своих представлениях они придавали ей такой блеск и такой размах, какого в действительности она не имела, а сам Богдан вырастал до размеров истинного могущественного монарха.

Грабянка вполне разделяет со всей своей эпохой это преклонение перед личностью Богдана. Упоминая о нем, он постоянно прибавляет к его имени украшающий эпитет вроде «благополучний» (II стр.), «благоразумний» (III стр.), «знаменитий» (155 стр.), «зряднійший вождь» (155 стр.), а в своем предисловии к летописи «Коєя ради вини сія исторія начатся писати» приравнивает его к великим историческим деятелям, как Август, Кир, Навуходоносор и Моисей. Он придает Богдану черты идеального героя. Величайшая похвала, какую он может придумать Сомку, которому горячо симпатизирует; сводится в общем к указанию, что проживи Сомко дольше — он мог бы явиться достойным последователем Богдана и продолжателем его дела[47].

Хмельницкий, точно каким-то Провидением хранимый во всех казацких войнах («обаче многія умроша, а он жив оста»), — Богдан Хмельницкий обладает удивительным даром предвидения. Дальновидность его положительно велика: он наперед знает «мысли лядскіє на Козаков», за восемнадцать лет до восстания уже «рассматривает» и научает «их воєнніє огради», но до поры до времени скрывает в тайне свои замыслы, «аки би он на ляхи никоєго зла не мислил, в сердцу же єго зол совіт бяше» (стр. 31).

Столь же сильно преувеличивает Грабянка и положение Хмельницкого относительно Р[ечи] П[осполитой]. Он, по-видимому, представляет его почти сказочным богатырем, великим «побідителем и страшилом ляхов», высказывает удивление, как могла — при столь великой опасности остаться на карте Речь Посполитая, и это обстоятельство объясняет лишь тем, что Хмельницкий, имея силы и возможность смести и уничтожить Польшу, тайно ее пощадил (стр. 153).

Неоднократно Грабянка рисует Хмельницкого настоящим царьком. В этом смысле весьма характерен рассказ о свидании Богдана с крымским ханом под Озерной, заключающийся в главе «О поході Хмельницкого на весні в полскіє краи року 1655».

Свидание с ханом Грабянка относит к тому моменту, когда Хмельницкий возвращался из похода внутрь Польши, предпринятого совместно с московским войском. Взявши окуп с Замостья и разбив поляков под Гродном, Хмельницкий со многими корыстьми идет на Украину, и здесь, дойдя до Озерной, встречает крымского хана, направляющегося на помощь полякам. Происходит безрезультатная битва, после которой хан вызывается Хмельницким на разговор. Хмельницкий держит перед ханом речь, очень пространную, в которой упрекает хана в измене казацкому делу. Раздраженный хан отвечает: «Не сміл єси, Хмелницкий, пред антецессором моим, умершим ханом, толь дерзновенні велірічити. Нині же тихость наша ко многоглаголенію Тя возбуждаєт» (стр. 141). Хмельницкий возражает: «Антецессор твой, умерший хан, єще мя, нечиновна суща, тако почиташе, яко и на словесноє моє прошеніє четирех тисячей воинства дати мні не отрече. Нині же Ты ко мні, от толь многочисленного мужественного народа избранному вожду и Тебі во всем равному, аки ко подданому своєму ярящися глаголати не стидитися» (с. 141).

Ответ Хмельницкого в высшей степени интересен для нас, так как очень ярко показывает, как представлял себе Хмельницкого сам Грабянка. Власть Хмельницкого им изображается почти царской, равной власти хана; источником ее является всенародное собрание.

Но в полные права идеализация Хмельницкого вступает в характеристике, помещенной после рассказа о его смерти. Здесь Грабянка впадает в эпический тон и обрисовывает гетмана такими же почти словами, как автор начальной летописи обрисовал Святослава:

«Муж поистинні имени гетманского достоин, много дерзновен в бідствія входити, множає совітен в самих бідствіях бяше, в нем же ни тіло коими либо труди изнуренно, ни благодушество противними навіт побіжденно быти можаше; мраза и зноя терпініє равно, пищи и питія не єлико непотребнє иждивеніє, но єлико єстєству довліяше толико вкушаше; сном ни в нощи, ни во дни побіждашеся; аще же когда от діл и упражненія воинского времени избываше, тогда мало почиваше, и то не на многоцінних одріх, но на постели яже воинскому мужу приличествуєт; спящи же паки не печашеся, дабы уєдиненноє коему місто избірати, но и между немалим воинским кличем, ничто же о том радящи, з тихостію сна пріимаіше, одіяніє ничим же от прочіих разнствующеє; оружіє точію и кони мало что от инних лучшеє; мнози многажди єго воинским плащем покровенна между стражмя от труда изнемогоша почивающа созерцаху; первій на брань, послідній по уставшей брани исхождаше» (стр. 153).

Стоит сравнить эту восторженную характеристику с немногими и сдержанными словами хотя бы Самовидца, чтобы увидать, какой фантастический образ Хмельницкого дает Грабянка, что образ Хмельницкого есть ничто иное, как позднее литературное измышление, в котором нельзя найти ни одной черты исторического Хмельницкого — до такой степени все в нем преувеличено. Для историка грабянкинская характеристика Хмельницкого имеет лишь то значение, что показывает, как смотрело на него малорусское [общество] начала XVIII века.

По мере удаления от эпохи Хмельницкого Грабянка начинает относиться к историческим деятелям более сдержанно, уже не видит в них идеальных героев, а к некоторым из них начинает обнаруживать антипатию. Вместе с тем он все чаще высказывает свое мнение о тех или иных событиях, дает им ту или иную оценку. Все это вместе взятое позволяет нам говорить о его взглядах, его общественных симпатиях, и выдвигает перед нами вопрос, каким образом отразились эти симпатии на достоверности его сообщений.

Говоря о пристрастиях Грабянки, считаем необходимым заметить с самого начала, что свое собственное отношение к данному событию или лицу Грабянка проявляет очень редко, редко выражает его определенно, — и далеко не всегда, если мы имеем перед собою то или иное суждение, — оно принадлежит лично ему.

Наш летописец очень податлив и почти всегда подпадает под влияние своего источника. Поэтому нередко в его «Исторіи презільной брани» мы можем встретить отзывы, не согласные и противоречащие друг другу.

Вот пример такой несогласованности. Отношение Грабянки к Хмельницкому мы видели выше: наш летописец изображает Богдана грандиозной, поражающей воображение фигурой; это обстоятельство не мешает ему ввести в летопись сообщение Твардовского, стремившегося унизить и осмеять Хмельницкого, [эпизод] о приеме посольства Киселя, в котором Хмельницкий обрисован жалким пьяницей и хвастуном: «[…] Чим Хмельницкій не доволен будучи, понеже чрез своє на войнах щастя, будучи зухвалим, похвалялся не тилко за Сяном и за Вислою ріками, но и за горами нагайками ляхов прогнавши не дать им оглянутися […] на взгарду лядской помпи, прибравшися сам в дорогіє шати пугаром злоцістим, до послов полских и до жони своєй новой Чаплинской, родом полки, простою горілкою перепивал (которая будучи у клейноти пребогато прибрана и якоби пяна табаку в черепку Хмелницкому ростирала)» (стр. 62).

Грабянка не решается отвергнуть сообщение Твардовского целиком, не замечает его нарочитой умышленной карикатурности, не подымается до критического отношения к нему, до какого поднялся малорусский переводчик Твардовского Стефан Савицкий, сделавший в этом месте пометку: «Бреше сучий лях».

В последней части летописи, обнимающей эпоху от Брюховецкого до Мазепы, изложенной по Самовидцу, Грабянка везде повторяет суждения этого автора и существенно расходится с ним только в оценке деятельности Демьяна Многогрешного. Самовидец трактует последнего свысока, пренебрежительно, называет его обыкновенно Демком. Грабянка же неизменно величает его Демьяном Игнатьевичем и — справедливо или нет — находит в нем черты честного борца за автономные права родины (стр. 200, 206). И тем не менее он под влиянием Самовидца вводит в свою историю явно пристрастный рассказ своего источника о том, как некий Роман Ракушка, будучи в Царьграде, видел у патриарха «соборную клятву» на гетмана Многогрешного за его измену Дорошенку, и в несчастной случайности, приключившейся с гетманом («з горища спадши к полусмерти убился») видит исполнение патриаршего проклятия (стр. 203).

Зависимость оценки нашего летописца от оценки его основного источника, сводящаяся иногда к простому переписыванию, сказывается и в характеристике Богдана (стр. 31), почти дословно заимствованной у В. Коховского, и в отношении его к Сомку, Васюте Золотаренку и Дорошенку (влияние Самовидца).

Тем не менее, ошибочно было бы думать, что мнение Грабянки всегда есть мнение источника, положенного им в основу сообщения. Не всегда Грабянка и противоречит себе. Напротив, есть суждения, которые, по-видимому, не могут быть возведены к источникам и которых он придерживается крепко. Сопоставляя некоторые такие суждения друг с другом, вникая в них, мы получаем возможность говорить о взглядах, принадлежащих лично ему, о его собственном отношении к историческим лицам и событиям…

Так, мы можем с уверенностью сказать, что нашему летописцу наиболее близки интересы более крепких и состоятельных слоев казачества (казацкой старшины). Рассказывая, например, о событиях 1663 года, в которых впервые ярко проявилась неуклонно совершающаяся со времен Хмельницкого дифференциация казачества, он почти всегда принимает сторону представителей старшины — Васюты Золотаренка и Сомка. Особенно симпатизирует он Сомку, которого не прочь обрисовать человеком в высшей степени привлекательным.

Лично «Сомко, — пишет он, — бысть воин храбрій и смілій, уроди, возраста и красоти зіло дивной, всего же паче Царскому Величеству слуга найвірнішій, и в исполненіи воли Єго Государской найохотнійшій (стр. 182)»[48]. Он очень восхваляет ту сдержанность, с которой Сомко шел к гетманству, ту решительность и прямоту, с которой он, «чоловік простодушен сущи» (стр. 177), явился в Нежин на Черную раду. Он не забывает отметить тактичность и искусство его речи, обращенной к Ромодановскому, блеск свиты из «подручных єму знаменитейших лиц казацких», ту любовь, которою он пользовался на Украине («хотяху вси єдинодушно совершенним єго гетманом устроити» — стр. 177).

Заключительным аккордом этой характеристики является анекдот о том, как палач, которому поручено было отрубить Сомку голову, «прійде с обнаженним мечем и к Сомкові, которого увидівши, начат со удивлєнієм, купно же и жалостію вопрошати: «Сего ли сіщи подобаєт? […] сего человіка сам Бог роди на показаніє світу…. ви же — нерозсудні — и сего не жалієте предавати смерти» (стр. 182).

Антагонист и противник Сомка — Брюховецкий — является у нашего летописца в совершенно ином освещении. Демократические слои населения и Запорожье, поддержавшие его кандидатуру, он называет «гультяйством»[49], «запорожской голотой»[50], клеймит те средства, при помощи которых Брюховецкий стремился к гетманству. Так, избрание гетмана запорожской радой он считает своевольством, Черную же раду — бесчинной и, по-видимому, не слишком сочувствует этому институту, хотя не решается, подобно Самовидцу, назвать ее напрямик «лихом». Вообще во всем, что касается Брюховецкого, Грабянка не щадит красок: ненасытный, завистливый тиран, служка Хмельниченков — вот эпитеты, которыми он его наделяет[51]. Начало гетманства именуется у него душегубным[52], и ни за что не может простить Брюховецкому казни Сомка и Василия Васюты[53] и разгром старшины. Не забывает он также отметить бесчинств, творившихся им поставленными полковниками: «Новопоставленним от себе полковником по сотні запорожцов придавши указал (Брюховецкий) всіх изобилно кормити и одівати. Яковіє по станціям расположившися, таковіє озлобленія людем творяху, яко подумати им, что не гетман их тамо постави, но нікій ненаситній кривд людських тиранин» (стр. 182).

Немало достается и Запорожью, в то время поддерживавшему Брюховецкого. Борьба различных общественных групп превращается у Грабянки в борьбу доброго и злого начал, причем в роли доброго начала оказывается идеализированный представитель старшины (Сомко), в роли злого — вышедший из Запорожья руководитель низов — Брюховецкий.

Этим и ограничивается весь материал, позволяющий нам судить об общественных симпатиях Грабянки. Разумеется, материал слишком недостаточный, чтобы на основании его мы могли сделать вполне определенный вывод. С гораздо большей уверенностью мы можем говорить о политических симпатиях нашего летописца, выражающихся в его отношении к Москве, к Польше, к отдельным историческим деятелям Украины, становившимся в то или иное положение по отношению к ним.

Зная хотя бы в самых общих чертах биографию Грабянки, мы могли бы ожидать, что его история будет окрашена сильным патриотическим настроением, что его несомненная приверженность старым малороссийским правам и вольностям скажется пространными лирическими излияниями по поводу доброго старого времени. На самом деле этого нет. Грабянка в своей истории строго фактичен и объективен, насколько возможно. Его патриотическое настроение несомненно, но оно нигде не высказывается определенно, а скорее чувствуется в тоне рассказа.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

1912—1914