Брюсов — переводчик латинских поэтов{204}

Необычайная возбудимость мысли и разнообразие умственных интересов Брюсова общеизвестны. С большой яркостью они запечатлены в блестящей характеристике, недавно повторенной на съезде писателей: «Гениальная голова, постоянно пылавшая холодным голубым жаром познания…» И далее: «Радиус его познавательных интересов был огромен… Он глотал куски жизни из самых разнообразных сфер. Он сумел прощупать пульс мировой истории».

Среди этих разнообразных интересов постоянное и определенное место принадлежало римскому миру и его культуре. Рим и римляне затрагивали Брюсова с самых различных сторон. Они будили в нем научного исследователя — и исследователь отзывался статьями в специальных журналах. Они возбуждали его как преподавателя — и преподаватель готовил тщательно продуманные курсы римской литературы. История империи, IV века в частности, дала обширный материал Брюсову-беллетристу, внушив ему острые замыслы «Алтаря победы», «Юпитера поверженного». Наконец, «властитель стихов» Вергилий и «поздние» поэты II—IV веков были предметом его многолетней и взыскательной работы переводчика.

Любовь к латинским авторам была вынесена им со школьной гимназической скамьи — об этом говорят его дневники, автобиографические очерки «Из моей жизни», свидетельства и признания в письмах. Известно и кому из учителей более всего он обязан: Вл. Г. Аппельрот, ученый искусствовед и талантливый педагог Поливановской гимназии, переключил полудетское увлечение Брюсова «Записками» Цезаря на поэтов и на всю жизнь «отравил» его историческими панорамами и стилистической изысканностью «Энеиды». «С этого времени это одна из моих любимейших книг», — писал Брюсов впоследствии. Еще на школьной скамье он перевел большой отрывок из второй книги поэмы — о встрече Энея с Приамом и Еленой в горящей Трое. В записях 1897 года перевод «Энеиды» назван в числе работ, «непосредственно» его занимающих. А в каталогах издательства «Скорпион» на 1902 год значится «Энеида» Вергилия в переводе Брюсова со вступительной статьей о латинском поэте и его переводчиках.

Перевод не был сделан в свое время, и почти десять лет о нем ничего не слышно. Но, конечно, интерес к латинскому миру у Брюсова не умер. Около 1909 года видим новый прилив внимания к римской поэзии — несомненно, в связи с подготовительными работами к «Алтарю победы». Теперь в поле зрения — главным образом поэты поздние, из так называемой «Римской антологии» (Флор, Сульпиций Луперк, Пентадий) и «великий ритор» Авзоний. Профессор А. И. Малеин в своей статье объясняет интерес Брюсова к ним причинами интимными: поэты-новаторы, мастера и «фокусники» формы, с трудом пролагающие себе дорогу сквозь консервативный вкус современников, они привлекали Брюсова общностью исканий и сходством литературной судьбы. Все это верно, но, конечно, нельзя отрицать и другого, более важного: Брюсов недаром любил следить за «железными шагами истории», его внимание захватывали эпохи смещения больших исторических пластов жизни. Заинтересовавшись «последними временами язычества», поразившись жизненной их напряженностью, он стал искать отражения эпохи у поэтов-современников и нашел в них, вопреки академическим авторитетам, и «духа мощного господство, и утонченной жизни цвет». Свой тезис о неоскудевшем поэтическом творчестве эпохи он защищает и в предисловии к переводам Пентадия («Русская мысль», 1910, № 1), и в речи одного из персонажей «Алтаря победы». «Клянусь Кастором, — говорит это лицо, споря с Симмахом, — такой философ нашего времени, как Ямвлих, ст?ит болтуна Цицерона, такой историк, как Аммиан Марцеллин, не ниже Тацита… и за одну «Мозеллу» нашего Авзония я отдал бы всего Лукана с Силием Италиком в придачу» («Русская мысль», 1912, № 1, стр. 99).

Напечатанные в «Русской мысли» и «Гермесе» брюсовские переводы Пентадия, Авзония, Флора и других блистательно доказали этот его тезис. Он буквально открыл творческую силу и мастерство поздних поэтов для русского читателя. Нельзя было усомниться в подлинном веянии поэзии, читая в его виртуозной передаче такую эпиграмму Флора:

Грушу с яблоней в саду я деревцами посадил,

На коре пометил имя той, которую любил.

Ни конца нет, ни покоя с той поры для страстных мук:

Сад все гуще, страсть все жгучей, ветви тянутся из букв.

(Crescit arbor, gliscit ardor, animus implet litteras).

К тому же, переводчик иногда и сам комментировал переводимые тексты, подчеркивал стилистические ходы образцов, заставляя читателя вникать в словесное искусство пренебреженных школьной традицией авторов.

Освежение историко-литературных канонов и вместе с тем повышение художественных требований к переводам из древних — в значительной степени результат этих работ Брюсова (не все сделано здесь переводческой шкрлой Ф. Зелинского).

С этой стороны любопытно перелистывать старые журналы — «Гимназию», отдел классической филологии «Журнала министерства народного просвещения». В 90-х и 900-х годах латинских поэтов переводят университетские профессора (И. Холодняк, О. Базинер и другие), среднешкольные преподаватели, переводят в большинстве случаев по-любительски, не ломая головы над вопросами поэтической техники. Теперь (910-е годы) их соперником является большой поэт, справедливо полагавший, что в искусстве стиха «никого не видит старше себя», — и любительство в переводах с латинского заметно стушевывается — ср. «Гермес» за 1910—1917 годы.

Тогда же снова стал вопрос об «Энеиде». В начале 1911 года Брюсов получил предложение сдать полный перевод поэмы для задуманной издательством Сабашниковых серии «Памятников мировой литературы». После долгих колебаний он согласился, и вскоре в печати появились первые образчики его работы, отданные на суд специалистов. Работа шла и далее, упорная, прерываемая обстоятельствами, — о ней подробно рассказала И. М. Брюсова в сопроводительной статье к «Энеиде» Вергилия (М., «Academia», 1933, стр. 319—321) — и ко дню смерти поэта так и не была закончена, оборвавшись на VII песне.

Но и не завершенный автором перевод «Энеиды» является одной из самых значительных страниц в истории русского стихотворного перевода вообще — прежде всего по принципиальным своим установкам. Брюсов сурово отнесся к своим предшественникам — И. Шершеневичу, Фету (в сотрудничестве с Влад. Соловьевым), Н. Квашнину-Самарину (стихотворного перевода «Энеиды» Ив. Соснецкого он даже не упоминает), квалифицировав их работы как «вполне добросовестные», но поставив в упрек всем излишнее приближение к типу перевода-пересказа. У русских переводчиков Вергилия, говорит он, «мы видим не гипсовый слепок со статуи, а описание этой статуи, сделанное добросовестно, дающее о ней сведения, но, конечно, не производящее никакого художественного впечатления…». «До тех пор, пока переводчики будут переводить только содержание стихов, русской «Энеиды» существовать не будет». Для того чтобы «русская Энеида» состоялась, надлежит воссоздать в переводе «все мастерство художественной речи поэмы». Это значит: 1) сохранить лексический рельеф Вергилия, необычайную смелость его словаря, совмещающую и обильные архаизмы и словоновшества, 2) старательно соблюсти главнейшие особенности поэтического синтаксиса оригинала, строение периодов, интонационную их окраску, характерные инверсии поэта, 3) передать с наивозможной близостью метафоры, метонимии, вообще всю богатую тропику оригинала, 4) уловить и воссоздать не всегда легко обнаруживаемую его эвфонию и 5) все греческие имена собственные, ради колорита, дать в их латинской форме, сохранив и латинское их ударение (Ил?акский, П?ллада, Пр?ам).

Сформулированные в «Гермесе» дважды (1913, № 6; 1914, № 9) принципы Брюсова почти не вызвали обсуждения (вопросы теории перевода не стояли так остро и широко, как в 1919—1920 годах, в пору организации «Всемирной библиотеки» Горького). Отклики были, но коснулись они второстепенного, по существу, пункта о транскрипции имен. Между тем эти принципы, с их резким протестом против сглаживания характерных особенностей оригинала, непривычных в языковой среде перевода, свидетельствовали о сдвиге в теоретических воззрениях на перевод. Обе брюсовские заметки были выражением определенного тяготения переводчика к наибольшей объективности, они подчеркивали познавательную функцию перевода. По существу, они были вызовом импрессионистическому субъективизму в деле перевода, утвержденному теоретическими высказываниями и художественной практикой Инн. Анненского и Ф. Е. Корша. Известная полемика Зелинского с наследниками Анненского в предисловиях к сабашниковскому Еврипиду была уже вторым туром борьбы против импрессионистической теории перевода.

Собственные достижения Брюсова в его передаче «Энеиды» несомненны и велики, даже если судить по всей строгости поставленных им самим требований. Достижения — прежде всего в той сфере, которой Брюсов коснулся очень бегло, — в передаче ритмического разнообразия «Энеиды». Одним из главных вопросов здесь было — в какой степени можно допускать в дактилическом гекзаметре двухсложные стопы (спондеи, хореи), превращая таким образом метро-тонический стих в тонически-паузный. Решали этот вопрос по-разному. Н. Квашнин-Самарин в своем переводе «Энеиды» (СПб., 1893) отстаивал чисто дактилический склад, — унылое однообразие дактилей и погубило его перевод. На позициях дактилизма, впрочем умеренного, стоял и Ф. Ф. Зелинский (послесловие к «Балладам-посланиям» Овидия). Резко отличной, «свободной» была практика гекзаметра у И. Шершеневича (Варшава, 1868) и Фета — оба вводили хореи обильно и не всегда мотивированно и тем затрудняли чтение своих переводов «Энеиды». Брюсов высказался за «свободный русский гекзаметр», но практически удержался на средней позиции: его пропорции смешения двух- и трехсложных стоп оказались наиболее близки к классическим образцам гекзаметра, как он вышел из рук Гнедича, Пушкина, Дельвига.

Неоспоримы также достижения Брюсова и по линии воссоздания эвфонического богатства Вергилия. С большим успехом удовлетворяет он часто несовместимым требованиям «точной» передачи «содержания» и звуковой «формы».

Вот пример из VII песни (строки 25—29):

Jamque rubescebat radiis mar(e) et aether(e) ab alto

Auror(a) in roseis fulgebat lutea bigis,

Cum venti posuer(e) omnisque repente resedit

Flatus et in lento luctantur marmore tonsae.

У Брюсова та же игра аллитераций на р, л, н, т, то же синтаксическое строение фразы, тот же перенос из третьей строки в четвертую, и при этом — дословная передача содержания:

Море алело уже под лучами, и с выси эфира

На розоцветной блистала Аврора багряной биге:

Как успокоились ветры, внезапно малейшее стихло

Веянье, и с неподвижным борются мрамором весла.

Менее очевидны достижения по линии других требований: латинизмы синтаксиса, лексическая архаика («оный», «емлют»), непривычные инверсии («царского дома в средине») и несглаженные метафоры («кривым не впивается якорь укусом») воспринимаются иногда как трудность при чтении. Перевод не легко читается — вот довольно обычное «первое впечатление». В этих нареканиях есть доля истины. Переводу Брюсова свойственна смелость поэтического эксперимента. Переводчик хочет предельно мобилизовать средства русской литературной речи, используя даже считавшееся отжившим, создает стилистический рельеф непривычной для читателя глубины. Но эту трудность перевода можно и преодолеть ради его художественных достоинств, заставить себя войти в лабораторию мастера, приучить себя к сложности изобразительных его средств, проверить «первое впечатление» чтением вслух — тогда ярче выступит глубокая мотивированность ритмических ходов, инверсий, выделяющих смысловое членение фраз, гармоническое размещение логических ударений и торжественная «мелодика» стиха.

Теоретическая продуманность принципов и художественные достоинства — еще не все, что надлежит изучать в брюсовском переводе «Энеиды». Характерен подход переводчика к переводимому тексту. Не случайно Брюсову наиболее удались в «Энеиде» широкие культурные и политические ландшафты, на которые так щедр Вергилий. В «Энеиде», как и в переводе поэтов II—IV веков, Брюсов стремится к углубленному постижению эпохи через точное, до мелочей воссоздание ее общекультурного и поэтического стиля.

1934