До Тамари Волобуєвої{235}

Привіт із Гурзуфа! Як проводите час у Сваром’ї? Моя адреса — Гурзуф, дача «Буюрнус». Пробуду я тут до 1. IX, як що не перешкодить. До Вас по загулівський переклад не заходив, бо замотався перед від’їздом.

8.VIII.26 Ваш М. Зеров

Чи прибули Ви до Киева? Як прибули, то як минуло для Вас літо? Чи не одвідаєте, вибравши слушний час, Соню і Котуську в Солтанівці? Я в Гурзуфі вже дев’ятий день. Виїду звідси, мабуть, числа 30 з тим, щоб бути в Києві 1, а 3 виїхати у Вінницю на учительські курси. В Криму — не жарко, сухо, вигоріла трава… і хороше купатися на препоганих кам’янистих пляжах. Життя безтурботне — і оскільки розпускаєшся від нього, то навіть невеличка робота, взята з собою, не йде на думку. Чи побачу я Вас, вернувшись числа 1 вересня в Київ? Адреса моя, як буде Вам охота одповісти, Гурзуф, «Буюрнус».

14. VIII. 26 М. Зеров

Гурзуф, дом отдыха БУКСУ, дача «Буюрнус»

9. VIII. 1927

Дорога Тамаро Григорівно!

Заходив побачитись з Вами перед своїм від’їздом 31. VII — але безрезультатно, бо не застав Вас. В Криму з 2 серпня, і вже якось не уявляю, яка у нас погода, пейзаж і життєві умови в Києві. Цьогорічна подорож була не така приємна, як торік:

1) Знайомі уже місця. 2) Тут страшенно душно і пороху сила у вагоні. Зате тут у Криму я почуваю себе краще, більше купаюся в морі і багато мандрую. За перший тиждень побував уже в Ялті, Карасані, Бахчисараї. Остання подорож випала знаменито. До Бахчисарая звідси 95 верст — все ж проїхали ми автомобілем. Через гори перевалили коло Шишко, дві верстви од Ай-Петрі, потім спустилися в Коктебельську долину, виїхали на Севастопольське шосе — і в Бахчисарай. Ханський дворець страшно реставрований. Губернські архітекти і підрядчики показали ханам, що то таке східний стиль. Але все-таки і далі повіває од нього великим смаком і справжньою добірністю. Ще більше враження від покинутого караїмського города Чуфут-кале, версти чотири за Бахчисараєм. Старі шістсотлітні кенаси, гробниця якоїсь принцеси, підземна тюрма, рештки монетного двору, дві пересохлі криниці, ворота і стіни, — і все те 60—70 саж. над двома долинами, одною зеленою, а другою крейдяною, на недоступному з трьох сторін кам’яному мису. Нас водила по місту старенька бабуся — не то сторожиха, не то наглядачка, — і розповідала про місто побожну караїмську версію: караїми жили, мовляв, з хліборобства, а виселятися почали на початку XIX ст., бо нові обставини вимагали інакше жити і дітей учити по великих містах. Але, здається, місто мало гіршу, безславнішу історію — Чуфут-кале скуповувало награбоване татарами в походах та підробляло і знецінювало ханську монету. А виселятися почало тому, що з завоюванням Криму караїмам «урвався бас». Про все те докладно розкажу, як приїду. Прекрасна була подорож, але ж і велика — 200 верст автом. Виїхали з Гурзуфа у п’ять ранку, а вже було зовсім поночі, як на повороті дивилися з скелі Шишко на Ялту.

В Києві буду, мабуть, числа першого-другого вересня. Поки що не хочеться думати про новий рік.

Робота, розуміється, не йде аніяк. «Балладина», яку я взяв сюди, «пребывает в первобытном состоянии». Як Свидницький, чи надруковані «Люборацькі», чи пройшов через цензуру Федькович і оповідання Свидницького — не знаю. Пишу сьогодні телеграми на откритках у видавництва.

В Карасані Меженка ще не бачив. Бачив зате Чернявського (піїта і приятеля Коцюбинського). Зустрівся з Майфетом в Ялті, з Синявським у Гурзуфі. Але про те буде окрема розповідь.

Ваш М. Зеров

2 августа 1929 г.

Не хотите ли вспомнить о Солтановке и солтановских жителях? Поезда есть в 8.35 (останавливается в Мотовиловке), 12.15 утра (останавливается на Корчах). Отсюда можно выехать в 6.40 вечера. Простите грязную открытку. Это так моют руки в мотовиловском станционном киоске. Соня в понедельник вернется из Одессы.

Полтава, 19. VIII. 1929

Пишу по дорозі в Зіньків, виїжджаю завтра. Приїхавши з Солтанівки, заходив дізнаватися Ваш адрес — з Зінькова напишу докладніше. В Полтаві — тихо, багато пороху, жарко, ідемо купатися в Вороскло, річку невеличку.

Привет Диве, Монаху, Симеизу и прочим конкурентам Полтавы и Воросклы.

М. Зеров

Ваше письмо получено 5 вечером. Спасибо за добрые сведения. Рад получить бы еще, да не знаю, успею ли. Открыток с видами Полтавы поищу завтра. Морозы стоят жесточайшие — сегодня я почти не выходил, от 1 же до 4 не выходил из-за нового фурункула (на подбородке). Над переводом понемногу работаю. Для Москвы! Сегодня перевел около 40 стихотворных строк Клавдиана.

Полтава, 5 января 1934, вечером Ваш М. Зеров

Вашу открытку, вторую от 5/1 получил, предыдущей не было. Очень обеспокоен Вашим плевритом, желал бы знать, как и где Вы его раздобыли. Будем надеяться, что он как-нибудь разойдется. Погода стоит и здесь зверская. Вчера днем было 24° мороза, по вечерам и по утрам еще хуже. Соня грустит, часто плачет. Принимает бром. Я спокойнее, но и мне бывает нестерпимо больно, когда смотрю на снег и вспоминаю о кладбище и дорогом мальчике.

Пишите, дорогая.

7. I. 1935 Ваш М.

Москва 34, Кропоткинская набережная, 3, Общежитие Дома ученых

Дорогая Тамара Григорьевна, я переживаю здесь унылые дни — пребываю в неизвестности, не имея никаких сведений ниоткуда. Не знаю даже, где в данную минуту Соня, в Киеве или еще в Полтаве. Как Ваши плевриты, сердце и настроения? Перспективы мои все еще неясны. Я нашел многих людей, завязал кое-какие связи, восстановил несколько старых дружеских отношений, но среди всех моих знакомых нет людей, влиятельных практически. А между тем так не хочется очутиться перед разбитым корытом, отказаться от надежды дожить свой век в сравнительной тишине и спокойствии душевном. Надежды мои на издание «Academia» тоже подводят: книгу мою как будто одобрили^{236}, но, по существу, в издательстве нет главы и договора подписать не с кем. Привет Вашей комнате, ее уюту и милым знакомым вещам.

17. I. 1935 Ваш М.

Р. S. Можно писать еще: Москва, 34, Остоженка, 22, 1, В. И. Лободе, для М. К.

Привет из Москвы. Я здесь, возможно, останусь до 27–28 января. Грущу безумно, терзаюсь, по утрам плачу, но возвращаться в Киев, вероятно, не стоит. Боюсь, что будет еще тяжелее. Впрочем, сам не знаю, что пишу. Вот уже второй день сам себя не понимаю. Сонечка 17-го выехала из Полтавы, должно быть, сейчас в Киеве, но что и как она чувствует — еще сведений не имею. Боюсь за нее. Ужас, зачем и кому нужны все эти наши муки и несчастья?

21. I. 1935 Ваш М. З.

Дорогая Тамара Григорьевна,

Вот уже семнадцать дней, как я в Москве, а все еще ничего прочного не завоевал, есть неудачи и неопределенные предложения. Чем закончится моя авантюра, неизвестно. Наибольшая неудача с проспектом латинской книги, которую я повез в «Academia». Отсутствие руководства и неизвестность о дальнейших судьбах издательского плана выражаются в том, что редакционные совещания срок за сроком перекладываются на будущее — до сих пор я не имею твердого ответа, возьмут или не возьмут мою книгу, хотя общее суждение о ней благоприятно.

Добыл более или менее надежно я один только заказ — перевести Горация «De arte po?tica» («Послание к Пизонам») — заказ этот дал мне Асмус — но и он окончательно еще не оформлен. Даст это мне около 900 на 1 июня этого года.

Со службой все еще дело неясное. Пугает киевское мое прибытие. Что у нас — здесь не представляют, поэтому многое принимается в более страшном и веском смысле, чем есть на самом деле. В результате наводятся справки — и окончательного ответа нет.

Видите ли Вы Соню?

Если бы Вы знали, как тяжело бывает здесь по временам. Не имеешь ни одного уголка, где бы можно было посидеть, как у Вас на Подвальной: ни своего стола, ни своего кресла. Боль утраты очень остра по временам.

Как долго я буду здесь сидеть — кто знает?

Не хочется уезжать, ничего не добившись, — а время выбрано самое неудачное. Это несомненно.

Пока — до свидания.

Будьте здоровы и веселы.

Пишите, если будет охота:

Покровка, 7, 127, Ф. М. Самоненку, для Николая Константиновича.

28. I. 1935

Дорогая Тамара Григорьевна, Ваше письмо очень меня смутило. Что хочет мне посоветовать Юрий Демидович? Если он в самом деле заинтересован в моем «оправдании» и верит, что оно в настоящих условиях возможно, пусть напишет по адресу, который Вам известен: Остоженка 22, 1. Я буду ему очень благодарен. Я вовсе не хочу оставлять за собою не заслуженные мною эпитеты и характеристики. Возможно, что я даже сам напишу ему отсюда. Его адрес, кажется, Львовская, 18, 1. Мои настроения по-прежнему туманны, неясны, нехороши. Я не знаю, на что мне решиться, что предпочесть. С одной стороны, хорошо бы остаться здесь, подальше от тревог и воспоминаний; с другой стороны, как-то обидно прощаться с могилой дорогого мальчика и с легким сердцем как бы изменять его памяти. Сам не знаю, колеблюсь, и уверенности не имею ни в чем. Пишите.

31. I. 1935 Ваш М.

Дорогая Тамара Григорьевна,

У меня к Вам просьба. Постарайтесь, если не трудно Вам, свидеться с Юрием Демидовичем и попросите его написать мне по адресу хотя бы: Москва 34, Остоженка, 22, Марии Григорьевне Лободе, для Н. К. — что он считает необходимым написать или сделать мне для своей «реабилитации». Если он сам не сможет это сделать, пусть изложит это для Вас, а Вы перешлете мне по тому же адресу.

Я нервничаю и мучаюсь, а последние два дня (вчера и сегодня) схожу с ума. Три месяца со дня смерти и похорон Тусика — и, кажется, никогда еще боль утраты не была такой безысходной, как сейчас, вдалеке от мест, которые дороги по счастливым воспоминаниям, вдалеке от людей, с которыми связан интимно и сердечно, наконец, вдалеке от мест, где воспоминание о дорогом живет в вещах и людях. Сделайте, родная, что можете, для облегчения этой нестерпимости. Поддержите разрушающегося нервно человека.

Мое письмо, сам вижу, отчаянное. Но я уже не стыжусь ни слез, ни отчаяния. Вероятно, ошибкою было ехать в Москву, не уравновесившись душевно.

2 февраля 1935 Ваш М.

Еще лучше писать: Москва, ул. Покровка, 7, кв. 127, Федору Михайловичу Самоненко, для меня.

Дорогая Тамара Григорьевна,

Ваша открытка, посланная на Покровку, получена вовремя. Большое спасибо за разговор с Юрием Демидовичем, написал ему большое письмо, которое сегодня-завтра передам (перешлю) через Вас, если Вы не возражаете. Конечно, надо доказать и показать, и фраза о наполеоновской армии, которая умирает, но не сдается, — хорошая фраза, но что мне делать, если мои нервы стали ни к черту не годны, и я способен только ныть и метаться. Во всяком случае, имейте в виду, что письма меня укрепляют, и если есть время и охота, пишите. Самое горькое для меня — это неустроенность жилищная. Я думаю, если мне только удастся осесть по-настоящему, мои настроения сразу изменятся к лучшему.

Итак, пишите. Видите, сегодня я бодрее и увереннее, и готов признать, что все со временем образуется. Иногда эту веру я теряю. Привет Вашей комнате, лампе, дивану и всем иным аксессуарам уюта.

12. II. 1935 Ваш М. З.

Дорогая Тамара Григорьевна,

Получили ли Вы письмо, которым я ответил на Вашу открытку — на ту, где Вы писали о Юрии Демидовиче и его расспросах обо мне? Я обещал Вам прислать подробное письмо о своих злоключениях на его имя, в надежде, что у него есть какой-то конкретный план «реабилитации». Вот теперь это письмо посылаю. Если у Вас есть какая-либо возможность, передайте ему. Буду очень благодарен. Содержание письма для Вас открыто. Я даже просил бы просмотреть его, будете в курсе моих дел.

Видаете ли Вы Соню? Если да, то, вероятно, знаете о моих злоключениях и достижениях. Злоключения заключаются главным образом в отсутствии постоянного и удобного жилья. Достижения — в договоре с ИЗО — ГИЗом. Мне поручено перевести русскими стихами «De arte po?tica» Горация — поручение очень ответственное (перевод делается для философского сборника «Эстетика древних», редактор Асмус), но хорошо оплачиваемое (2 р. 50 коп. — строка). Договор уже оформлен. Между 12 и 15 обещают заплатить аванс в размере 25 процентов, это будет почти 300 рублей.

Город Москва — мне не нравится главным образом потому, что не обсажены улицы — я теперь убедился в этом. На днях был на Малой Дмитриевке, недалеко от второго кольца бульваров. Это — улица не в пример прочим — широкая и хорошо обсаженная — и сразу почувствовалось превосходство московской архитектуры над киевским подрядческим строительством. Чудесная улица! Освещен город недурно, почти все улицы асфальтированы, но на многих тротуарах остаются допотопные тумбы.

Жизнь здесь дорога, дороже, чем в Киеве. Заработки и приработки достаются сравнительно нелегко — люди страшно загружены, как правило.

Когда я буду в Киеве, выяснится после 12-го. Тогда напишу еще. Надолго приехать, вероятно, не смогу, а видеться хотелось бы непременно.

Тем временем — пишите, хотя бы по такому адресу: Москва 9, ул. Станкевича 17, кв. 9, Б. И. Роскошному, для Николая Константиновича.

Не хотите, адресуйте на Покровку 7, 127.

С тем пока что до свидания.

[Лютий 1935] Ваш М.

Дорогая Тамара Григорьевна!

Передала ли Вам Сонечка письмо, пересланное через руки — для Вас и Юрия Демидовича? Юрко Демидович пообещал Вам написать мне — да так до сих пор и не написал ничего. Непонятно, что с ним — занят или же не хочет путаться с людьми, пребывающими в немилости.

Нового, особенно в смысле нового и положительного, у меня нет ничего. Настроения угнетенные, в зависимости от нервов, погоды (совершенно не по сезону, отвратительной погоды) и неизвестности относительно завтрашнего дня. Достаточно Вам того, что с 26 февраля сместили человека, давшего мне работу и обещавшего отпустить в Киев, — так что даже эта маленькая радость для меня почти заказана, во всяком случае отсрочена. Сегодня утром, в полвосьмого утра, до того сгустилась тоска и боль, что мне уже захотелось плюнуть на все и бежать отсюда куда глаза глядят. Единственное, что удерживает, это соображение о том, что много затрачено энергии на московский эпизод, и в другой раз столько ее уже не найдешь в себе.

Отчего Вы пишете так мало и так редко? Что слышно в Киеве? Что говорят о моем бегстве? Покорнейшая просьба моя — пересказать все слухи, которые могут мне повредить, — рассказы о том, что я устроился на постоянную работу, что я где-то читаю лекции и тому подобные враки. Если б Вы знали, как отвратительны мне эти болтающие без удержу хохлы — всегда были отвратительны, а сейчас особенно. Если бы не воспоминания об озаренных нашим мальчиком днях, если б не три-четыре дорогих человека, я бы ничего не имел, кажется, против, чтобы мне совсем уже не видеть Киева. Позавчера случайно купил на улице около университета книгу Широцкого — здесь она стоит 3 рубля! — и до сих пор даже не раскрыл ее. Но это уже в прошлом.

Простите мне эти грустные и неприятные слова. Простите и не отказывайтесь время от времени писать мне. Поддержите Сонечку, если можете и если она поддается добрым влияниям.

Пишите мне прямо на Пушкино, где я живу вот уже дней десять: Пушкино, Северная жел. д. (Московской обл.), Гоголевская 1, Федору Андреевичу Гривину, для Николая Константиновича.

С тем до свидания. Состоится же оно когда-нибудь. Привет Вашим.

М. З.

Пушкино — дачная местность под Москвой, соединенная с городом электрической жел. дорогой. Лес славный. Недалеко от Пушкина мост через Клязьму. Пейзажи темные, но миловидные, здесь чувствуется, что и Левитан и Нестеров не выдумка, а реально существуют в природе.

28 февраля 1935

Дорогая Тамара Григорьевна,

Моя поездка в Киев, необходимая по соображениям внутреннего и внешнего порядка, — все время откладывается: некому дать мне разрешение — ближайшее начальство ушло, заместителя нет, и никто не знает, что ему делать.

Тем не менее я надеюсь рано или поздно в Киеве быть, видеться с Вами, посмотреть на свое разбитое корыто, посоветоваться с Соней, решить вопросы о дальнейшем житье-бытье и освободиться от ощущения, очень тяжелого, что все мое в Москве — служба, знакомства и прочее — не действительность, а призрак.

Вчера эти настроения были особенно тяжелы — четыре месяца со дня смерти. Ночь с 28 на 1 я не спал, первого чувствовал себя скверно от простуды и каких-то желудочных недоразумений. Только вчера к вечеру самочувствие стало понемногу улучшаться.

Между прочим, вчера была у меня неожиданная встреча: меня остановила на Леонтьевском переулке Раиса Мироновна (Цыпкина), известная Вам по ВБУ^{237}. Она первая меня окликнула (я ее не узнал сначала) и очень подробно расспрашивала обо всем — она производит впечатление очень приятное, я ей рассказал о своей работе и планах. Теперь вот что. Если Вы будете видеть Киселей и ежели она сообщит Киселям обо мне и моей работе — попросите Киселей не говорить обо мне никому в Киеве. Я боюсь, что если начнут слишком много разговаривать, то это может очень мне повредить — в разных отношениях: и в служебном, и в квартирном.

Получаете ли Вы мои письма? Одно из них я послал почтой, другое передал через руки вместе с письмом для Юрия Демидовича.

Что слышно в городе? Что говорит Юрий Демидович? Как Ваше самочувствие и планы?

Пишите, не забывайте.

3 марта, утро Н. Зеров

Адрес мой: Пушкино Московской обл., Гоголевская, д. 1, Ф. Андр. Гривину, для Н. К. Пушкино — это дачный район по Ярославской ж.д.

Пишите мне, дорогая.

Н. З.

Дорогая Тамара Григорьевна,

Ваше последнее письмо такое чудесное, обстоятельное — большое за него спасибо. Я получил его 11, едва возвратился в Пушкино.

Доехал я в общем великолепно. Приключений не было, соседи попались приличные, обедал я, вернее, ужинал, в вагон-ресторане, вкусно и недорого (4.75). Плохо было одно: досталось мне верхнее место, и это несколько стеснило меня в движениях. Подъезжая к Москве, видел дачные местности по Брянской дороге — так себе, но есть два-три чудесных ампирных дома (кстати, привезла ли Вам Соня виды Полтавы?); верст за 50 до города видел какой-то красивый поселок над речушкой, сползающий с обеих сторон к воде и окаймленный лесом в нагорных частях. Под самой Москвой раза два эффектно появляется Новодевичий монастырь, но самый город не виден, панорамы нет. Нет достаточно высоких точек, чтобы обозреть такую махину, как Москва. Думаю, даже с Воробьевых гор она видна не вся, хотя горы высокие, не ниже Владимирской горки, сажен 30—35 над Москва-рекой (так говорят здесь, слово Москва не склоняется: Москва-река, Москва-реки, Москва-реке, Москва-реку).

Вчера был уже на службе. Начальство у нас новое — вчера познакомился, более компетентное, чем старое (но далеко не такое, что называется рубаха-парень, как то было). Вечером разбирал бумаги, привезенные из Киева, и вещи: кое-что привез из Москвы сюда, кое-что осталось в городе.

А теперь несколько слов о киевских делах. В университете я не был; не успел. Если кассир был по отношению к Вам любезен, вы, верно, справились уже с облигационной операцией. На всякий случай прилагаю к письму две маленькие записочки — одну по адресу кассира, другую — для Пархоменко, буде сей Пархоменко живет и здравствует в университете. Дело, относительно которого пишу ему, мудреное. В один из учебных годов, когда существовал Институт Профоса, я подписался на дрова; дров не получил, и денег тоже: в 1933—34 г. на этом деле сидела Петрова (вероятно, известная Вам по физмату, которая физматикам благоволила, а профессорскими дровами не поинтересовалась. Этим делом обещал мне заняться Иван Сергеевич Пархоменко, да так и не выяснил ничего до моего отъезда. Университетские деньги на счету «Київпалива» есть, нужно только выяснить, сколько именно из моей зарплаты вычтено (кажется, около 100 руб.), и, получив деньги от «Київпалива», возвратить их мне. Если будете в университете, поговорите с Иваном Сергеевичем и вручите ему мою записку.

В заключение о книгах: Ucrainica стоит у меня на разных полках.

На полке № 1 внизу журналы: «Книгар», «Бібліологічні вісті», «Життя й революція», на полке № 4 — беллетристика, на полке № 3 и 4 вся надстройка, и в застекленном шкафике — периодика. Когда нужно будет, возьмете себе шкафик и поместите в него все самое важное. Полки у меня не имеют задних стенок и, пожалуй, Вам не пригодятся. Шкафик неглубок, два ряда книг в нем не поместится. Если Соня будет выбираться, можно будет этот шкафик обменять на другой, более глубокий, и тогда, в два ряда его набивши, можно поместить в него половину моей украиники.

Пока мне бы хотелось, чтобы Вы побывали у Сони, посмотрели книги и написали Ваше впечатление. Я тогда сообщу Вам конкретно, что я сам считаю наиболее нужным мне для дальнейшей работы и подлежащим сохранению.

Думаю, списаться можно будет со всеми подробностями.

Покамест просьба не отстраняться от Сонечки, поддерживать с ней связь. Буду очень благодарен. За английским языком Вашим, т. е. за успехами я слежу: Пивоновская великолепная преподавательница для начинающих. Она хорошо дает основы.

Пишите же.

Ваш М. З.

На моем письменном столе лежит № 1 «Культуры и пропаганды». Если не трудно, возьмите этот № и отдайте его в отдел периодики. Буду очень благодарен.

[Березень 1935] Ваш М. З.

Дорогая Тамара Григорьевна,

Получили ли Вы мое письмо, посланное Вам вскоре после возвращения моего в Москву?

Я там просил Вас взять у кассира мои облигации (записка к кассиру была приложена) и, буде найдется у Вас время, переговорите с Пархоменко о возвращении Сонечке денег за недоставленные мне дрова (письмо Пархоменко было приложено).

Отсутствие сведений от Вас и вообще большой перерыв в переписке очень меня тревожит, тем более, что положение мое в Москве стало чрезвычайно тягостным и неприятным — затягиваются вопросы жилищные, есть неясности по денежной части, затруднения бытового характера. Не хочу писать подробно, чтобы не расстраиваться, т. к. нервы мои то напряжены, то в сильнейшей депрессии. Подавленные настроения бывают главным образом по утрам и достигают такой высоты или, вернее, таких низов, что прямо хоть вешайся. По вечерам часто настроения подымаются, и только-только выпью я чаю, мало-мальски не слабого, я уже не сплю, либо с ночи, либо утром часов с 5–6.

А тут подошли еще трудные дни (двадцатые числа), тяжелые по октябрьским и ноябрьским воспоминаниям, и я (не будь двух-трех хороших людей, принимающих во мне участие по человеколюбию) не раз побывал бы «на дне отчаяния».

Вот поэтому так горько мне не иметь от Вас никаких вестей, никаких справок и писем.

Я написал Соне — не знает ли она, что с Вами, но Соня не отвечает мне: вообще она пишет о том, что попадает в поле ее зрения, не отыскивая материала, не подготовляя вопросов исподволь, — видимо, нервная ее система не выносит сложных припоминаний — что и когда надо сделать.

Отсюда просьба к Вам, больше даже, чем просьба, мольба слезная не оставлять меня своим вниманием и письмами.

Пишите, дорогая, — иначе, ей-ей, пропаду я здесь.

27. III. 1935 Ваш М.

Пишите по адресу: Москва 9, Станкевича 17, 9, Ульяне Александровне, для Н. К.

Дорогая Тамара Григорьевна,

Спасибо за письмо и за разрешенные сомнения. Мое письмо, посланное вчера, отменяется. Как жаль, что нет Пархоменко, он знал, в чем дело, ему не надо было рассказывать. Всякому новому лицу придется рассказывать все с самого начала. Может быть, поможет Латышева, я когда-то вкратце сообщил, что произошло, — но не уверен, разобрала ли она, в чем дело и с чего надо его распутывать, и, во-вторых, если она и разобрала, то помнит ли до сих пор. Какие мерзавцы все-таки эти месткомщики. Ведь все дело-то в том, чтобы взять со счета «Київпалива» не использованные деньги, посмотреть, сколько с меня было вычтено, и возвратить мне через культурно-побутовий сектор, согласно моему заявлению (я его подавал Пархоменко дважды). Мерзавцы водят меня полтора года, если не больше!

За готовность взять всю украинику спасибо, но хватит ли у Вас места, там ведь тьма книг! Где Вы поместите их?

Я не болен, но чувствую себя очень нехорошо. Службы у меня с сегодняшнего дня нет, но работа есть литературная в ИЗОГИЗе — перевод «De arte po?tica», гонорар за которую (аванс) еще не прожит (есть 130 руб.), и предложение одной редакционной работы, которую надо кончить до 15/IV и которая должна мне дать около 800 рублей. Оформлять ее я буду сегодня. Вот славно будет, если не уйдет из-под носа. Все ведь возможно.

Службу я ищу. Ее нужно иметь для облегчения жилищной проблемы, проблемы обмена и переезда. Но она и невыгодна. Отсиживая часы и живучи в Пушкине, я почти не имею времени на литературные занятия, материально гораздо более меня устраивающие.

Это распутье, неизвестность, выбитость из внешне данного уклада жизни мучит меня более всего. Что делать — неврастения!

Другое, что меня мучит, это беспокойство о Соне. Я точно виноват перед нею, что так долго не могу вырвать из постылой киевской обстановки, которая так угнетает ее психику. Но посудите сами, что я могу сделать при неясности моего собственного положения.

Третье — это одиночество мое в Пушкине и память об октябрьско-ноябрьских потерях, особенно острая в двадцатые числа каждого нового месяца.

Все это периодически делает меня сумасшедшим, и я тогда, в один присест, не думая, пишу совершенно невменяемые письма и, разумеется, расстраиваюсь еще больше.

Перевод мой по-русски в общем выходит, но идет в силу всех тех причин, о которых я пишу, туго и медленно. И как пойдет дело дальше — поручиться не могу.

А концы, концы в Москве какие! Одни концы столько времени съедают, что для человека, мечущегося, как я, пропасть можно, ничего не сделав.

Моя просьба к Вам — бывать у нас, Соне будет легче. И писать как только сможете часто.

Удержите же «невменяемого» от сумасшествия форменного, от сумасбродств.

28. III. 1935 Ваш М.

В Москве грязь, серо, часто идет мокрый снег. Ходит грипп. Как завидую я Вашему солнцу.

Видите ли Юрка Демидовича?

6. IV. 1935

Дорогая Тамара Григорьевна,

То, о чем Вы мне пишете, конечно, возможно — и возможность такого исхода довольно ярко представляется и мне (жить в К., а сюда наезжать в связи с работой). Но, в отличие от Вас, это решение кажется мне почти капитуляцией. Когда проходят минуты слабости, я готов бороться до последнего — и о возвращении не думаю, не хочу думать.

Конечно, мне придется еще поехать — сегодня я увижусь с Кравчуком^{238} и узнаю киевские настроения, поинформируюсь — буду я в Киеве числа 15—20—25 апреля, — но неужели Вы не чувствуете, что жизни мне там не будет, что если я и поживу спокойно (насколько можно мне быть спокойным теперь), то это только на год — на полтора maximum, а затем начинай сначала, а чем кончится, Бог весть.

Разумеется, мне здесь нехорошо. Нет якоря, нет полной уверенности — но все-таки я работаю как-то. Перевод «De arte po?tica» подвигается[580], гонорар здесь я получу в двадцать раз скорее, чем в Киеве. А главное, связи будут приходить сами собою — важно каждую минуту быть вблизи.

Материальные дела мои (перспективы) не блестящи, но будут ли они лучше в Киеве?

Конечно, Сонечку мне страшно не хочется оставлять надолго одну. Каждый день утром и вечером, не одурманив еще себя валерьянкой, и в минуты, когда валерьянка уже перестает действовать, я думаю о ней, о себе, о мальчике — и тогда мне кажется, что я начинаю с ума сходить. Я совершенно теряюсь, когда требуют от меня настоятельного ответа, когда надо принимать безотлагательные решения. А какая жестокая мысль, не погубила ли эта слабость в действии и Котусю! Не я ли виноват перед ним своей нерешительностью!

Но — простите. Не хочу Вас расстраивать. Дальше писать не могу. Может быть, еще напишу вечером. А пока — не передадите ли Вы Сонику приложенную к этому письму записку.

Письма, о котором Юрий Демидович говорил, я еще не писал. Напишу еще. Юрию Демидовичу кланяйтесь. И пишите, родная.

Ваш Н. З.

[Квітень 1935]

Дорогая Тамара Григорьевна,

Известие о Кулике уже дошло до меня. И правду сказать, немножко неприятно меня поразило. Возможно, он и в самом деле виноват, что не делал определенного упора на писательское производство. Но при всех своих недостатках он все-таки писатель и человек, разбирающийся в литературной специфике, в литературном мастерстве, не чета Щупаку и не ровня Коваленко.

Для меня лично он сделал немного, но за то, что он сделал — вспомнил в двух фразах на некоторых издательских собраниях, — я ему благодарен. Другие не сделали и этого немногого.

Относительно Вашего письма по существу не буду писать.

Возможно, увидимся скоро, тогда и взвесим все pro и contra.

Последние дни я довольно хорошо работаю над переводом горациевского письма к Пизонам (о поэтическом мастерстве). Скоро кончу — из 476 строк готовы 340. Говорили мне (Асмус, которому я читал несколько отрывков), что выходит неплохо. За русский свой язык я уже не боюсь. Как только окончу, сделаю себе праздник — пойду в Третьяковку на выставку Серова: выставлено до 800 вещей художника. Вы чувствуете, что это такое.

В приложении посылаю два сонета, написанных в самое последнее время. Один для цикла о Днепре — и должен связать первое звено («Святослав», «Розмова на пароплаві», «Anno 1787») со вторым, херсонским. Задуман он как ответ на сонет 4-й «Голос». Голос принадлежит Коряку, который некогда в одной из статей упрекал поэтов, что, говоря о Запорожье, они смотрят все в прошлое и мало вспоминают о будущем и перспективах. Не удивляйтесь поэтому задорности тона. Теперь еще бы одно стихотворение — патетическое, и цикл можно было бы закончить.

На этом пока что простите. Пишите, дорогая. А письмо йосипчуковское я уже обдумываю и пишу.

Ваш М.

Говорят, в Москве где-то открыта (для немногих) выставка Нестерова, работы последних 13 лет — но как попасть туда? — никто мне не сообщает. Увы!

Более 800 000 книг и аудиокниг! 📚

Получи 2 месяца Литрес Подписки в подарок и наслаждайся неограниченным чтением

ПОЛУЧИТЬ ПОДАРОК