Юрий Яновский{198}

Юрий Яновский хронологически принадлежит к третьему и, если не считать авторов начинающих, самому младшему призыву украинских прозаиков революционной поры. В настоящее время ему двадцать восьмой год. В прошлом у него всего-на-всего пять-шесть лет творческой работы, а в будущем, по общему признанию украинской критики, — самые широкие перспективы. И только некоторым неполным предчувствием дальнейшего роста и расцвета можно считать вышедший в прошлом году молодой и свежий, обрызганный соленым морским прибоем роман «Мастер корабля».

Что это за призыв молодых прозаиков, к которому принадлежит Яновский? Каково его место в развитии новейшей прозы на Украине, в какой литературной обстановке зародились характерные для него тематические и стилистические устремления?

Ответить на эти вопросы тем более необходимо, что далеко не все явления украинской литературы можно объяснить по аналогии с русской. Общее положение новейшей украинской прозы иное. Развитие ее не всегда происходило в элементарно благоприятных условиях. Традиции ее бедны. Выступила она значительно позже и сейчас еще не совсем сложилась.

В ряду общих условий, определивших сравнительно позднее ее появление и развитие, значительную роль сыграло невольное трехлетнее молчание во время империалистической войны. Еще в июне 1914 г., в дни патриотических порывов и иллюзий, когда так много писали и говорили об «освободительной войне», об освобождении братских народов, «которым принадлежала русская летопись от древнейших времен до наших дней», — украинской литературе пришлось познакомиться с печальной изнанкой этих красивых слов: все украинские издания были приостановлены, и целый ряд новых направлений, только пробивавшихся в украинской литературе (как, например, футуризм), был насильственно задержан в своем развитии.

Весною 1917 г., с пробуждением литературной жизни на Украине, и поэзия, и проза возродились с того самого этапа, на котором они умолкли в 1914 году. Неудивительно поэтому, что почти вся проза 1917—1920 гг. характеризуется вещами, написанными так, «как будто ни войны, ни революции не было».

Таковы сборники рассказов Галины Журбы «Поход жизни» и Михаила Ивченко «Весенние шумы», с их запоздалым эстетизмом и характерными для реакции «санинскими» настроениями.

Правда, в это же пятилетие 1917—1921 гг. мы видим первые попытки украинской прозы отозваться на революционные настроения и события, но ни одной крупной, значительной вещи эти попытки не дали. Перед нами исключительно короткие очерки, моментальные снимки, зарисовки, этюды с натуры, и особенно — стихотворения в прозе. Стихотворением в прозе был, по существу, и «Голубой роман» Михайличенко, самое крупное произведение того времени.

Коснувшись огромного социально-политического сдвига 1917—1918 гг., эта лирическая проза как бы останавливается в раздумьи, перебирая формы и средства выражения, необходимые для новых тем. Ищет их и не находит.

И в ту же пору сказывается другая характерная черта в развитии украинской революционной прозы — бедность традиции, — черта, тонко отмеченная в статье харьковского профессора А. И. Белецкого (журнал «Червоный шлях», 1926 г., кн. 3-я). В русской литературе революционного десятилетия, несмотря на многократно возвещаемый разрыв с традициями, художественная преемственность сыграла большую роль. Чувствовалась живая связь между недавним прошлым и настоящим в лице Максима Горького.

На Украине было иначе.

В 1913 году умер Коцюбинский, самый напряженный искатель в среде старшего поколения. Умер со славой — как это ни странно — писателя изысканного, чуждого социальной тематике. Ушел от литературы в политику Винниченко. В условиях все более определявшегося культурного разрыва стали дальше, чем были, западноукраинские (галицийские) мастера, как Кобылянская, Стефаник и другие. Молодые авторы предоставлены были самим себе, и многим из них было неясно, что и как можно использовать из литературного наследия прошлого, да и само содержание этого наследия было им неясно. Только в 1921 году Гр. Косынка нашел для сборника своих рассказов «На золотых богов» опору в импрессионистической манере Винниченко и Васильченко. А в 1924 году Хвыльовый показал, что психологизм Коцюбинского может быть использован для изображения революционных настроений и конфликтов. (См. рассказы «Я» и отчасти «Пудель»).

Впервые украинская проза подходит к широкому изображению революционной действительности в уже названных нами рассказах Косынки и Пидмогильного («В эпидемическом бараке» и «Военный летчик»). Но по-настоящему начало революционной прозы ведут от Хвыльового с его «Синими этюдами» 1923 г.

Хвыльовый сразу определил весь круг тем украинской революционной беллетристики. Он ввел героику революции, — тему мелких, незаметных героев, стрелочников революции; шире и разнообразнее развернул бандитские истории, эпопею бандитизма, фигурировавшую уже в творчестве Косынки. Наконец, он дал образцы революционной сатиры, главным образом мещанского сопротивления революционной стихии («Чумаковская коммуна», «Свинья» и др. вплоть до «Ивана Ивановича»). Сыграла роль и литературная техника Хвыльового. Фрагментарность, ведение рассказа в нескольких планах, связываемых лирическими раздумьями, историко-культурными воспоминаниями и аналогиями — все это было воспринято как откровение. Целый ряд молодых прозаиков — Панч, Сенченко, Копыленко и другие пошли по его стопам.

Сам Хвыльовый не был склонен считать свою манеру прочным достижением. «Я ищу и вы ищете», — писал он в одном из своих очерков. Тем не менее его последователи приняли «Синие этюды» как литературную норму и под знаком манеры Хвыльового оставались около трех лет.

И только с появлением «третьего призыва» украинская проза вступила на путь напряженных и более разнообразных исканий, увлекших за собою весь наличный состав беллетристов: и тех, кто сложился около 1917 года, как Ивченко, и тех, кто стал писать в 1920—1923 годах, и тех, кто лишь теперь стал появляться на страницах альманахов и журналов. К последним принадлежит и Юрий Яновский, в литературе впервые выступивший в 1924 году.

Новые авторы первоначально стремились к сюжетной насыщенности рассказа. Психологическая трактовка при внешней неоформленности вещи была признана подлежащей ликвидации стариной. Сюжетный рассказ, авантюрная новелла, повесть-сценарий были объявлены формами, левыми по преимуществу. Стремление к ярким краскам, необыкновенным положениям, авантюрному, трюковому и детективному жанрам характерно для Гео Шкурупия. Сюжетную заостренность в духе Генри находим в первых двух книжках О. Слисаренко, до сих пор известного только стихами. В то же время появилась первая книга Яновского «Бивни мамонта», впоследствии включенная в сборник рассказов «Кровь земли».

Почти все первые вещи Яновского новеллистически ярки. Состоят они из фрагментов, разнообразно исполненных: то рассказ — сообщение от имени автора, то сказ — индивидуально окрашенное повествование действующего лица, то письма, дневники. Характеристика действующих лиц и пейзаж либо отсутствуют, либо схематичны; психологической мотивировки нет. Все внимание сосредоточено на действии. Впоследствии эти особенности автора слабеют: «Рейд» и «Гибель бригады» — уже не новеллы: им недостает сюжетного переплетения. Это скорее этюды, материалы для большой повести или романа. В ткань повествования постепенно проникают и портрет, и элементы пейзажа, и психологическая трактовка. Общий тон повествования выравнивается, исчезает юношеская пестрота (как, например, в рассказе «Бивни мамонта» с их палеонтологическим обрамлением, отрывками речей и газетных статей селькора). Мало-помалу проходит молодая неопытность, крепнет рука мастера. Но автор еще чувствует свою неопытность, хотя и дорожит юной свежестью своих восприятий. «Теперь я только чувствую великое, — говорит он, — и перо мое враждует с мыслью. Теперь во мне — хаос. Но придет пора, и согнутся мои молодые плечи, и первое неизбежное серебро ляжет мне на голову. И я стану строгим мастером слова. Тогда я не позволю лишнему слову блуждать между строками. Не позволю рассматривать, как строятся мои здания. Мое перо будет холодно лепить строки, и книги, как дом, будут ожидать недолговечного владельца».

Его новеллистическая манера — лишь этап художественных исканий. Рано или поздно он ее оставит и пойдет навстречу большим и строгим формам.

Исканиями собственного выражения и «выражения необщего» и объясняются стилистические особенности первых рассказов Яновского. Начинающий автор упорно ищет своеобразия. Это сказывается прежде всего на его сравнениях и метафорах. Все они служат цели обновить, освежить восприятие читателя. Отсюда ночь у него «наливает в лужи черные чернила»; «солнце льет из золотого чайника короткую и терпкую жизнь»; «зевает и потягивается золотой вечер»; луна — «как золотая дыра на голубой, расшитой плахте неба». Поэтому анархисты обкладывают шофера «компрессами крепких слов»; «убитый, припав к земле, прислушивается разбитым ухом». Исканиями автора объясняется и характерное для него обнажение творческих приемов. Яновский любит прервать естественное течение рассказа, предстать перед читателем в роли режиссера, раскрывающего свои профессиональные тайны. Так, заговорив о деревенском пожаре, он вместо обычного описания посвящает нас в свое мастерство: «Картина «Пожар в деревне» ставится просто: темная, как чернила, ночь прорезывается огненными столбами и т. д.».

Конечно, на этом пути обновления изобразительных средств бывают у автора и неудачи. Нетрудно впасть в натянутость, легко допустить всякого рода излишества… Русскому читателю, более искушенному в стилистических тонкостях, верно, бросится в глаза изысканность 14 главы в повести «Байгород» — довольно длинное рассуждение о «науке вооруженных восстаний в городах». К такого же рода излишествам принадлежат и обращения к читателю. В украинской прозе этот прием привился с легкой руки Хвыльового, впервые применившего его в «Синих этюдах», и уже значительно примелькался. Вот что пишет, например, один из наиболее внимательных ценителей формальных достижений украинской прозы: «Заговариванье с читателем — новаторство очень сомнительное. Желая во что бы то ни стало отмежеваться от традиции, дать хотя бы и худшее, лишь бы новое, автор срывается и попадает… в неизбежный консерватизм. В русской литературе этим приемом иногда пользуется Малашкин и этим консервативным новаторством заставляет вспомнить в лучшем случае о временах Загоскина и Лажечникова» (Гр. Майфет).

Конечно, отдельные неудачи не должны бросать тени на несомненную одаренность автора, на его искренность и привлекательность. Он сам видит свои ошибки и неудачи. Он обезоруживает искренностью своих признаний, своими прелестными гимнами молодости, труду и любви: «Жизнь есть молодость, труд и любовь. Дайте мне вкусить этого напитка. Молодость, чудесный рубин, должна гореть в сердце. Всю жизнь человек лишь шлифует грани своей молодости».

В связи с основной темой творчества Яновского — героической, стихийной силой революции — эти лирические отступления, яркие образы, эмоционально-насыщенный стиль дали повод украинской критике говорить о романтизме автора. Как часто бывает, подобранная на глазок этикетка пошла в ход, приобрела популярность. Утверждение «Яновский — романтик» стало общепринятым, и одна из недавних критических статей о нем так и начинается, что «это — мол — всем известно и спорить тут не о чем». И далее романтики определяются как мечтатели и фантасты, охотно переключающие себя из действительной жизни в прекрасное будущее или в минувшее, живущее в памяти человечества, как застывшая волшебная сказка» (Я. Савченко).

Но что общего у Яновского с такими романтиками? Мироощущение Яновского напоено новой действительностью, например, в романе «Мастер корабля», как ни переброшен его герой в будущее, прежде всего отчетливо выступают «характерные черты послеоктябрьской действительности». Обычно указывают на сгущенность красок, на праздничную приподнятость и нарядность лексики, на характерное трактование революционной борьбы как движения стихийного, на характерную переоценку роли героической личности, при которой бледнеют изображения социально-классовой природы революционного сдвига. «Яновского волнует не столько самый процесс революционной борьбы, не ее социально-классовая природа, а романтически революционный антураж этой борьбы, широта патетического жеста, не герои, а героические позы, сгущенные яркие краски».

Конечно, нельзя отрицать некоторых из отмеченных тут черточек. Но для этого эмоционального напряжения, для этого внимания к героической личности, для этого стиля, играющего неожиданными образами и их сопоставлением, нарушающего иногда зрительную четкость описания, трудно найти иное, более свежее название. Не есть ли это черты экспрессионистического стиля?

И затем: как ни славит автор героическую стихию гражданской войны, он нигде не показывает своих героев в ореоле сусального золота. Его герои, говоря словами Хвыльового, «не гитарны». Красный партизан Шахай в «Рейде» — крестьянский парень, бывалый, энергичный. У него нет ни орлиного взора, ни соколиных бровей, ни поразительной красоты. Одно говорит о его незаурядной воле, — его упрямый, крутой подбородок. Еще меньше приукрашены герои «Туза и перстня» и «Бивней мамонта» — санитар Большаков и селькор Семка. Говорят они грубо, корявым говором пригородных мещан или портовых грузчиков, пишут малограмотно. Яновский натуралистически передает их речь, стилистику их писаний, подобно тому, как это сделал Бабель в «Конармии» или Тренев в «Любови Яровой» (матрос Швандя). Все это заставляет говорить о снижении героических образов, о своеобразном сочетании у автора элементов экспрессионистического и натуралистического стилей.

«Кровь земли» — первая книга Яновского, книга почти начинающего автора. Ее недостатки — недостатки дебютанта, от которых легко и быстро освобождаются молодые таланты. Ее достоинства — это свежесть и острота восприятия, упорное искание новых форм. Сам автор поет гимны молодости: она — как драгоценный рубин, играющий на солнце. «Всю остальную жизнь человек только шлифует ее грани». Но, внимательный к вопросам мастерства, Яновский, конечно, не думает отрицать того, что искусство гранильщика очень важно и ценно для красоты и блеска драгоценного камня.

1930