До Софії Зерової{245}

Дорогой Соник,

Очень хотел бы тебя видеть. Сегодня весь день вспоминаю о тебе, думаю о твоем самочувствии. Вспомни, милая, обо мне, если будешь в эти дни на могилке. Считай, что я с тобою.

Физически я чувствую себя недурно. Фурункулов нет, сплю сравнительно неплохо. Работаю. Из 800 стихов второй песни «Энеиды» перевел 450, и 400 из них отделал — хоть печатай. Английского, к сожалению, не могу продолжить: переданный папой самоучитель еще не дошел до меня.

Теперь о передаче. Твоего карандаша не имею. Вероятно, карандаши, бумагу, книги лучше приносить к свиданию. Из продуктов — не присылай мне лимонов, они ни к чему, из витаминов мне достаточно чеснока и помидоров, для усиления средств продай брокгаузовского Пушкина. В Москве он стоит 400 руб., в Киеве 300. В прошлом году эту сумму давал «Мотя» (книжный антикварный магазин по ул. Ленина, 10 или 12).

Недостает мне здесь мыльницы, оправы для очков (но это все терпит). С очками случилась неприятность, сломалась ножка оправы (не окончательно). Надо бы переменить, да не знаю, как это сделать.

Из белья передай серую рубаху — при случае, и носовой платок.

Кланяйся папе, Анюте, поцелуй Галочку. Будь здорова, дорогая.

Жду, целую.

25 октября 1935 Твой К.

Деньги у меня есть. Кажется, начинается опять фурункул на спине. К. 26/Х.

Ленинград, 9 мая [1936], 4 ч. утра.

Константиноградская, № 6, Пересыльная тюрьма.

Дорогой Соник,

Это второе письмо, тебе посылаемое. Первое отправил из Витебска по приезде — получила ли ты его?

В Витебске мы ждали поезда целый день — в вагоне, было довольно комфортабельно. Выехали в 8 утром, а в 11 ч. ночи были в Ленинграде. С вокзала поехали в город только в 2 ч. ночи. Сколько здесь придется пробыть, можно только предполагать. Думаю, не больше четырех-пяти дней.

Стекла в очках постараюсь вставить завтра, когда буду у врача. Не удастся, придется отложить до Медвежки.

Этап переношу с трудом — с удовольствием остался бы в Киеве, в привычных условиях. Много волокиты, канцелярщины, пустяковых формальностей. Конвойные команды — до сих пор их видел две — как правило, довольно воспитаны, конвоируемые держат себя хуже несравненно. Ругаются кругом и усердно.

У меня с собой три места: корзина, зеленый чемоданчик и дорожный мешок. Нести при переходах и перегрузках не тяжело — в чемоданчике необходимые ежедневные вещи, в корзине книги и зимние вещи, в мешке — провизия, постель и белье.

На всякий случай, если бы ты не получила моего витебского письма, хочу тебе сказать, что писал я тебе в нем о моих рукописях, которые прошу тебя взять у Фишера (зовут его Иосиф Борисович), и о квитанции Административно-хозяйственного управления НКВД СССР на 252 р. 95 коп. от 27/IV 936, которую я получил в тот же день, когда был папа, и которую постараюсь прислать при первом удобном случае. Напиши, как прислать.

Туфли, которые принес папа, по ноге — и чувствую я себя в них очень удобно.

Только что — в канцелярии узнал об бывшем директоре Лингвистического института Ив. М. Сияке. Он в Ленинграде, в больнице, едва ходит (сердечная болезнь). Передал привет.

Ну, прощай. Прости, что так бессвязно. Сегодня я спал только часа четыре — клонит ко сну. Подремлю еще часик, пока здесь начнется день. Правда, светло уже и сейчас.

Береги себя, милая. Не отозвался ли у тебя на сердце или на почках твой грипп и воспаление легких?

Большое спасибо тебе и папе за все ваши хлопоты и беспокойства. Еду и вижу, как хорошо вы меня снарядили по сравнению с другими. Передача от 3/VI у меня еще до конца не израсходована. Осталось еще сало и сахар, хлеб я подкупаю.

Ну, вот и все. Привет добрым друзьям, которые еще помнят обо мне.

Твой Коля

5 ч. утра

Рассвело совсем. Скоро день. Предстоит хождение по мытарствам — баня, врач, противотифозный укол, регистрация. Впечатление — как на второстепенной узловой станции, в ожидании пересадки, — сейчас подсел ко мне какой-то заводской бухгалтер, рассказывает свою историю — очень драматическую, в стиле Достоевского, и угощает хорошими папиросами. И все-таки томительно скучно. 10 мая.

Начинаю в Пересыльной обживаться. Вчера прошел через баню и регистрацию. Врач для меня не обязателен; с очками пока ничего не устроил. Побрился и приобрел культурный вид. Камера попалась чудесная, в четыре больших окна, целый день солнце. Спать жестковато. Компания едущих из Киева — четыре человека — подобралась недурная. Писал сегодня двум осужденным за хулиганство кассационные жалобы. Провизию подкупаю. Читаю газеты. Вчера был этап на Медвежку, но я не попал, т. к. зарегистрирован еще не был. Буду ждать еще дня два. Вчера уезжал Яната, которого переводят из Астрахани на Медвежку (Митя его знает). Здоровье мое хорошо. Вот и все события моей жизни, очень однообразной.

Еще напишу тебе послезавтра. Будь здорова, кланяйся родным, дорогая.

Твой К.

Спал сегодня чудесно. Один из компании везет тюфячок и устроил нас со всеми удобствами.

Ленинград, 11 мая 1936 г.

Дорогой Соник,

Вчера я послал тебе второе письмо, в котором повторил первое, витебское, на тот случай, если бы оно затерялось.

Относительно этапа пока ничего не слышно. Уеду, по всей вероятности, не раньше 13—14.

С очками дело не ладится. Сегодня говорил с доктором. Советует подождать до Медвежки: «Выписать стекла мы для Вас сможем, но нет никакой уверенности, что Вас не отправят раньше, чем они будут готовы».

Других новостей нет. На коридоре тихо, камера начинает приедаться: несколько интересных людей, которые здесь были первые дни, уехали — все остальные разный мелкий народ, судившийся за служебные преступления, либо за воровство, беглецы из лагерей, возвращаемые обратно, скандалисты, пострадавшие за хулиганство и т. п. В обеденную пору в соседней камере был крик: у кого-то почистили передачу.

Кормят неважно: в час дня какой-нибудь суп из разварной воблы, борщ, в семь часов — каша-размазня, кипятку вдоволь — и самого настоящего, горячего; хлеба — 500 граммов.

Впечатлений мало. В окно видны с одной стороны — Александро-Невская лавра, обводной канал, с другой стороны — насыпь, идущая к Московскому вокзалу. Газеты приходят ежедневно: «Ленинградская правда» или «Известия»; мой перевод «Энеиды» со мной, но работать я не могу. Шумно и ни одного уютного уголка. В общем, паршиво. Хотя, по общему заключению, несравненно лучше, чем в 1930—31 гг.

А главное, никакой уверенности, что оставят в Медвежьей горе и не пошлют куда-нибудь дальше. В Медвежьей горе — управление лагерями Карелии и Мурманской дороги, хороший климат, доктор говорит: «Курорт всесоюзного значения», — но оставляют там очень немногих. А я пуще всего боюсь глуши, где не будет людей и книг. А тут еще Яната и его компаньон (до своего отъезда) наговорили мне, что легче верблюду пройти сквозь игольное ухо, чем им остаться на Медвежьей горе.

Скуку сегодняшнего дня рассеяло одно маленькое событие: один ленинградец, рабочий, которому я составлял кассательную жалобу, получил из дому передачу и угостил меня домашней котлетой с макаронами. Как видишь, я начинаю зарабатывать юридической практикой!

С тем прощай покамест. Может быть, завтра будет яснее и веселее. Тогда напишу тебе что-нибудь менее унылое.

Коля

12. V. 1936

2 ч. дня.

Ленинград надоел смертельно. Сегодня как-то особенно скучно. Серая погода, выходной день — ни ларешника с продуктами, ни вызовов в канцелярию. До сих пор не передана даже газета. Мои компаньоны, с которыми еду из Киева, вздыхают об этапе: по крайней мере движется куда-то.

Сегодня с утра прошел слух, что этап будет 14-го. Затем около четверти часа симпатичный старичок из арестованных, раздающий обед, рассказывал о Хибинах, Имандре, Мончатундре, где он был заготовщиком пушнины. Двери здесь решетчатые, очень часто не запираются — и постоянно у них идет разговор и перекличка камеры с камерой. Так мы и узнаем все новости.

О Медвежьей горе стараюсь не думать. Что бы ни было, навряд ли будет хуже, чем сейчас и весь этот год.

На полгода мне хватит «Энеиды», затем буду приводить в порядок римских поэтов, если тебе выдадут мои рабочие тетради в Киеве. Кончатся поэты, засяду за перевод Шекспира, докончу «Балладину» Словацкого — сяду за немецкий язык (кстати, нашлись ли немецкий самоучитель в зеленом переплете и английский в голубом — по методе Туссена — Лангетайдта, обработал Редкин?), за «Ифигению» Гете.

Для чего буду все это делать, право, не знаю. Вероятно, просто для того, чтоб не утратить сознания связи с прошлыми интересами, с прошлыми занятиями, сознания единства личности.

Поэтому будет у меня просьба к тебе писать, сколько можешь, присылать фотографии свои, фотографии могилки (я ведь не представляю, какая она теперь), фотографии кое-кого из наших друзей. Будет хоть иллюзия, что я не потерялся, не отошел от вас окончательно.

Кланяйся папе, пиши подробнее о Маринке, о Марусе, Мите, о Калиновичах. За все сведения буду благодарен.

Как твоя служба, квартира, здоровье, дела вообще?

Целую крепко.

Коля

Видишь ли М. Иванов.?

Ленинград,

13 мая 1936

Дорогой Соник,

Сегодня уже семь дней, как я нахожусь в этапных скитаниях, и четыре дня — в Ленинграде.

Нового — нет ничего. Режим пересылки легкий, сравнения нет со всеми следственными тюрьмами; но дни идут медленно — от пустоты и незанятости. К камере я присмотрелся и далее приобрел некоторую популярность благодаря кассационным жалобам. Прослушал несколько новых историй, довольно ординарных, — и сегодня, потому ли, что показывается солнце, потому ли, что привык к вынужденному безделью, — чувствую себя несравненно бодрее. От коридорного дежурного (тоже осужденный, — здесь тюрьма самоохраняется и самообслуживается) узнал, что этап завтра будет. Даст Бог, уедем.

Узнал, между прочим, что в Медвежьей горе недавно врачом в лагерях была Маруся Саенко. Та ли, что и мы ее знали, — судя по приметам, та. Но я совершенно забыл, чему она училась в те блаженные времена, когда мы с тобой встретились на Подвальной. Неужели медицине?

Пока до свидания. Иду пить чай. Завтра допишу.

Ленинград,

14. V. 1936

Дорогой Соник,

Доканчиваю вчерашнее письмо. Виделся сегодня с начальником санчасти или же его заместительницей, точно не знаю, насчет очков. Впечатление самое безотрадное: бюрократическая рутина и волокита. Нужно просить разрешения начальника тюрьмы, чтобы отправить к оптику сестру, сестре надо передать деньги, образцы стекол, она принесет это через день или два, а меня в это время могут передать на этап. А между тем все так просто: тюрьма буквально в десяти минутах от Невского. Дать мне на час какого-нибудь сопроводителя, и я через сорок минут уже возвращусь с очками. Нет, это не принято, — почему не принято, почему этого нельзя сделать? — неизвестно.

Относительно этапа все та же полная неизвестность. Сегодня уже пятый час, когда обыкновенно предупреждают об отправке, но предупреждения нет.

О Медвежьей горе сведения собираю понемногу. Общее заключение: Медвежья гора — гораздо лучше, чем Свирские лагеря, в смысле питания и в смысле бытовой обстановки, — но мои компаньоны по камере — люди невысокого уровня развития, и многого от них добиться нельзя.

Сегодня думал о том, что буду делать на Медвежке в свободные минуты. Составил себе целую программу работы.

1) Перевести «Балладину» Словацкого с польского. В письменном столе у меня сохранилось начало перевода, среди польских книг есть отдельный том, в состав которого входит «Балладина» и русский перевод трех драм Словацкого Бальмонта. Если эта книга сохранилась еще, «Балладина» будет переведена очень легко.

2) Переписать и исправить «Бориса Годунова».

3) Привести в систему английский язык, чтобы засесть за Шекспира (думаю перевести «Юлия Цезаря», «Бурю», «Зимнюю сказку»). Ради этого я и спрашиваю о судьбе английского самоучителя.

4) Перевести «Ифигению в Тавриде» Гете — поэтому я спрашивал у тебя о немецком самоучителе в зеленом переплете.

5) Из греков меня интересует Гомер (одна книжечка в папках), но придет ли очередь поработать над ним, Бог весть.

6) «Энеиду» я, конечно, кончу (до этого уже недалеко, всего 2000 строк осталось) и римских поэтов докончу (поэтому я и заинтересован, чтобы остались у тебя полный Овидий, Ювенал[581], Гораций, «Метаморфозы» с переводом Фета.

Очень жаль, что от серьезной работы по истории украинской литературы придется отказаться. А ведь у меня были подготовлены две книги курса с 1861—1900 и с 1900 по 1917. С «Новим українським письменством» и литографированным курсом 1928/29 г. это было бы четыре книги — и оставалось над ними поработать еще года три-четыре.

На всякий случай хочу тебя предупредить, что немецкая «Энеида» Блюмауэра, подарок Аркадия Лященко из Петербурга и русская «Энеида» Бойчевского мне очень нужна для оформления моей работы над «Энеидой», которую я делаю не переставая.

Прости, дорогая, что пишу так небрежно. Карандаш короткий. Глаза устают, мысль работает вяло. Пишу, чтобы легче шло время.

Кстати, написал опять две кассации и получил два гонорара.

Будь здорова.

Коля

5 июня 1936

Дорогой Соник,

Последнее письмо, кажется, № 6 со времени моего отъезда из Киева — я послал тебе из Кеми, с Морского сплава, где прожил (в недурных сравнительно условиях) несколько дней перед отправлением на острова.

30-го на море был шторм (ты о нем читала, вероятно, в газетах), холод, снег — и катер не пошел. Выехал я 31-го утром и приблизительно около половины второго был уже здесь (расстояние от материка 60 километров). На море меня немножко качнуло (не все успокоилось после шторма), но я к качке, — к бортовой, оказался нечувствителен. На островах мы застали сравнительно недурную и мягкую погоду, белые ночи, в которых нет ничего привлекательного, и постоянно меняющиеся ветры, приносящие разного рода неожиданности, вроде туманов, дождей и прочего.

Природа на островах менее сурова, чем на материке, — даже в Медвежьей горе мне было холоднее, чем здесь. Море довольно красивой расцветки, не такое засилье сосны и ели (много лиственных пород), как в Кеми, меньше камней, чудесные озера и заливы.

Живется мне здесь не скучно. Работаю над «Энеидой» — пересмотрел, исправил и переписал четвертую песню, играю в домино (Анаша — чемпион), читаю. Медицинской комиссии, которая должна определить мою работоспособность и состояние здоровья, еще не было. Вероятно, будет на днях. Завтра должна состояться комиссия квалификационная, которая определит, на какую работу меня направить. Жду я ее определения без особенного трепета, т. к. какую, в сущности, работу по квалификации могу я здесь получить?

Кормежка здесь, в общем, удовлетворительная, но сроки для меня непривычные и не хватает жиров. Впрочем, об этом буду писать завтра, когда вопросы делового характера выяснятся для меня самого.

Пока — спокойной ночи.

Твой К.

6 июня 1936

Итак, о делах практических. Заявление о переводе мне денег, оставшихся в ленинградской пересылке, я уже сделал. Когда я получу эти деньги, можно судить только предположительно. Думаю, что раньше, чем через месяц, ждать их нечего. Поэтому первая просьба: пока я получу эти сто рублей, выслать мне рублей двадцать переводом — почтовым или телеграфным, это, по-видимому, безразлично. Спроси в Киеве, как идут теперь те и другие.

Во-вторых, просьба моя о продуктах. Пока я работы не имею (не наряжен), без присылки вспомоществования я прожить не могу. Что мне нужно для пополнения рациона? — жиры (сало, смалец), приблизительно кило на месяц, сахар — кило, и сухари — сколько можно, самые обыкновенные, черные, немножко чаю. Хорошо было бы некоторую порцию антицинготных — чесноку, луку; белковых — гороха или фасоли. Пока здесь навигация, посылки приходят аккуратно, приблизительно на девятый-десятый день. Зимою же, когда навигация прекращается (приблизительно в конце декабря — начале января), посылки можно отправлять только авиапочтой, а это страшно дорого, что-то около 7 р. кило. Во всяком случае, ты можешь справиться у Юлии Дмитриевны или Марии Андреевны, у них есть на этот счет некоторый опыт.

Из непродуктов прошу прислать какой-нибудь держатель для галстуха (там у меня есть в стаканчиках), перьев стальных и бумаги, хотя бы в тетрадках или несшитой (в клеточку или какой-нибудь). Важно, чтобы можно было писать чернилами и чернила не расплывались. Ларек здесь гораздо слабее, чем в Кеми на Морсплаве (трудности завоза и доставки! бывают перебои), — и потому приходится просить тебя о многом.

Из вещей, связанных с экипировкой, к зиме нужны будут валенки. Зима здесь не суровая, но лежит ровно — валенки нужны скорее ввиду удобства этой обуви, чем ввиду холодов. Но до зимы далеко, с валенками можно переждать. Нужны будут мазь для ботинок, иголка, нитки, шнур — для моих полуботинок и прочие мелочи. Белья у меня более чем достаточно. Может быть, нужна простынка-другая (из заштатных).

Относительно денег напиши мне подробно: выдали ли тебе двести пятьдесят два рубля в НКВД или я еще должен высылать квитанцию. Если нужно высылать, напиши — я вышлю.

Какой результат имели твои справки относительно московских денег в кассе № 691 (Трубная площадь, Дом крестьянина, счет № 12530). На всякий случай посылаю тебе письмо в кассу и бланки для доверенности. Имей в виду, что если мой перевод «De arte po?tica» напечатан, то деньги должны быть еще. Об этом Мария Григорьевна может справиться у В. Ф. Асмуса, редактировавшего сборник об «Эстетике древних».

Следующее письмо тебе я напишу не раньше 1 июля. Жду от тебя писем (пиши хотя бы раза два на месяц) и посылки. Напиши, какие рукописи мои вернули тебе, нет ли у тебя каких-либо новых фотографий. Если будет что-нибудь, присылай. Кланяйся папе, Дмитрам, Маргарите, Тамарочке, Эсфири Иосифовне — всем, кто был хорош с тобой и по отношению к нам вообще. Пиши подробней, чтобы можно было представить себе, как тебе живется в Киеве.

Адрес мой следующий: г. Кемь, Кировской железной дороги, 8-е отделение ББК НКВД. Зк. Зерову Николаю Константиновичу.

Для разъяснения: ББК — Беломорско-Балтийский комбинат, Зк. — заключенный.

Если будешь посылать посылку, не забудь вложить две пачечки махорки (черкасской, по 50 или 65 к. пачка). Это очень ходовой товар, очень удобный для обмена.

Ну, будь здорова, моя милая, и бодра, насколько это в наших силах.

Целую крепко.

Коля

Ст. Кемь, Мурманской ж.д.

8 отделение ББК НКВД.

3 июля 1936 г.

Дорогой Соник,

Пишу и помечаю письмо № 8 — предположительно, так как совершенно забыл, под каким № послал тебе прошлое письмо — месяц тому назад — 5 или 6 июня.

Твою посылку с киевским штемпелем — 10/VI — получил 23 вечером — большое тебе спасибо, родная, все оказалось хорошо, все кстати, кроме английских газет, которые, как и книги, лучше присылать бандеролью и которые (я говорю о газетах) мне здесь не нужны совершенно.

Открытка твоя от 5/VI пришла несколькими днями позже — это единственная весточка от тебя, какую я получил. А высланных тобою денег (30 руб.) все еще нет. Думаю их получить числа 10 июля приблизительно — таков обычный срок на острове.

Из Ленинграда денег (оставленных мною на пересылке) все еще не шлют — завтра думаю написать вторичное заявление через финчасть 8 отделения. И так буду писать, пока не добьюсь своего. Думаю, что через месяц-два дело наладится. Даже такая бестолковщина, как ленинградская пересылка, должна ведь считаться с приказом № 100, которым строго запрещается задерживать деньги лагерников.

Но как бы то ни было, я пока без денег — по собственной глупости или доверчивости — говори как хочешь.

Получила ли ты мое письмо от 5. VI? Если получила, то ты уже знаешь, что до поры до времени мне не обойтись без посылок. Я тебе там писал, что мне надо, чтобы чувствовать себя более или менее здорово. Самое важное это: сало, сахар (или, может быть, такие конфекты, как ты прислала прошлый раз), сухари — не слишком мудреные, самые обыкновенные, как недавно прислали Анаше. К этому можешь прибавить пачку чая и чесноку, пачку-другую махорки — прилуцкой или роменской, которая здесь очень ценится (сюда привозятся обычно невысокие витебские сорта).

Горько приходится мне без разных мелких бытовых вещей, которых здесь не достать, по крайней мере, не достать новоприбывшему, как я. Мне недостает: мази для ботинок (желтой, в ларьке здесь нет), шнурков для ботинок же, запонок к воротнику, пряжки к галстуху (какой-нибудь, у меня должна быть какая-то), иголки, ниток и т. п.

Белья мне присылать не нужно. Я и так не знаю, что мне делать с тем, которое ты мне прислала. Полотенец мне хватает, простыня нужна будет одна запасная, носовых платков довольно, носков тоже (хотя что со мной будет, если я не научусь их штопать — я боюсь даже загадывать).

Нужно мне будет и какой-нибудь чехольчик для тюфяка (сенника), замочек для корзинки, мыльница (присланная тобою у меня пропала уже после Морсплава, в самом конце этапа) — это единственное (если не считать пропавших здесь трех рублей и раздавленных очков), чем я поплатился во время этапных переездов, — это очень дешево, если сравнить с тем, сколько теряют другие. Очки меня уже не угнетают: я достал себе здесь новые (свой обычный №) и нимало уже не страдаю, а вот отсутствие тюфяка и мыльницы ощущается, как определенное неудобство. Если можешь, выручи — сена достать здесь нетрудно, а вот чехол — дело трудное. Подумай, дорогая.

Погода стоит здесь хорошая. В двенадцать часов так же светло, как и в 6 — тепло, только с моря все время дует прохладный ветерок. Осенью будет хуже, сырее, понадобятся теплые вещи — может быть, гамаши, может быть, одеяло, свитер какой-нибудь. Но до осени еще далеко, и я успею тебе обо всем этом написать. Придут тогда в порядок, начнут топиться печи — может быть, я попрошу тебя прислать немного гороха и фасоли, для усиления питания.

Самочувствие мое великолепно. Понемногу занимаюсь «Энеидой», обработал свои карандашные черновики второй, 3, 4, 5, и 10 песни; одиннадцатая доведена до двухсотого стиха, из двенадцатой сделан отрывок также. Думаю, что к новому году я окончу все, кроме 9-й песни, которая, должно быть, осталась у тебя — посмотри, милая, что тебе выдали из НКВД, — главное, до какого стиха доведена девятая песня, если она у тебя имеется на руках. Если ее у тебя нет, начну снова. Неприятно, конечно, но что делать!

Если будешь писать, напиши мне о книгах — что у тебя осталось. Мне понадобятся к осени, возможно, Овидий (полный) и Гораций. Но и это дело пока терпит — навигация ведь заканчивается в конце декабря — начале января. Время терпит.

Друзьям кланяйся, большой привет папе. Сообщи ему адрес — может быть, напишет.

О свидании покамест не думай. Иди в отпуск, отдыхай — в следующую весну поговорим обо всем конкретнее.

Это письмо пишу по адресу тетушки. Следующее напишу дней через десять — на твой домашний адрес. Ведь сидишь же ты дома когда-нибудь. Пока, целую крепко и желаю тебе здоровья и хорошего настроения. Пиши по крайней мере раза два-три в месяц — и побольше о себе.

Пока — кончаю, завтра сделаю небольшую еще приписку.

Твой Коля

4. VII. 1936

Дописывать сегодня много не буду — квитанции на деньги тебе выслать не могу, т. к. она загадочным образом пропала у меня в лагере, вместе с трехрублевкой — последним моим денежным ресурсом — и одним маленьким лагерным документом. Завтра или послезавтра я вышлю тебе засвидетельствованную доверенность на получение этих денег из финчасти НКВД, которая и будет твоим документом на получение денег. № квитанции ты знаешь — 27. IV. 1935, № 5042.

Пока до свидания, или лучше: до следующего письменного разговора 15 июля 1936 г.

Будь здорова. Целую. Коля

Ст. Кемь, Мурманской ж. д.

8 отделение ББК НКВД.

17. VII. 1936

Дорогой Соник,

Посылка твоя со штемпелем 10/VI, о которой ты пишешь в открытке от 28 июня, мною получена 22.VI и вся использована, за исключением бумаги, перьев и нескольких конфект, которые еще остались. Позавчера — вслед за ней — пришла уже вторая, июльская. Когда она отправлена, я забыл посмотреть — думаю, в первых числах июля, перед твоим отъездом в Казатин. Большое тебе спасибо за нее. Все дошло прекрасно, все как нельзя более кстати.

Доверенности на киевские деньги и на московские (касса на Трубной площади) тебе посланы несколько дней тому назад, написанные по форме и формально засвидетельствованные. Пожалуйста, не забудь сообщить о получении.

Денег, если получишь их на Институтской, не присылай, мне здесь такой суммы не надо. Лучше сохрани их у себя на организацию осенних и зимних посылок. Мне на первые пять-шесть месяцев будет вполне достаточно тех ста рублей, которые (я полагаю) рано или поздно должны придти сюда.

На тот случай, если бы они запоздали, мне понадобятся м. б. в ближайшее время, но уж, конечно, не меньше как через месяц, рублей 15—20. Вот и все.

О себе много писать не приходится. Жилищные условия у меня очень недурные. Климат не допекает, погода стоит великолепная — летняя июльская зелень и майская мягкая температура — ходишь в пиджаке, пьешь чай, и не жарко. Все время чуть-чуть прохладный ветерок с моря.

Сердце у меня в общем удовлетворительно. Отеки по временам бывают, но легкие и не упорные. Фурункулез держится, но проходит безболезненно. Думаю лечиться от него (и вообще) по-настоящему, возможно, обращусь к такому даже средству, как автоинъекция (впрыскивание своей же собственной венозной крови).

Настроение у меня ровное и рабочее. «Энеиду» переписал песни 2-ю, 3, 4 и 5, хотел бы послать тебе и попросить, чтобы ты присоединила к тем четырем (или четырем с половиною), которые у тебя есть, — но покамест не знаю, какие для этого нужны формальности. Читаю довольно много — свежие газеты, новые журналы, беллетристику, но осенью предполагаю опять приналечь на английский.

То, что ты пишешь о свидании, меня немножко озадачивает. Мне кажется, что лучше до поры до времени его не просить. Зачем тебе забиваться так далеко, чтобы иметь возможность видеться в течение нескольких часов или даже нескольких дней. Лучше уж подожди до следующего года. Мое положение будет несколько иное. За мною будет четверть срока отсиженных, месяцев десять-двенадцать работы — может быть, и свидание дадут иного, более льготного типа.

Пиши о себе, дорогая, подробнее. Пиши о папе. Пиши о своей службе, о перспективах заработка, о рукописях, которые тебе в НКВД выдали, получила ли ты «Бориса Годунова»? Переводы из латинских поэтов (Клавдиан, Авзоний, «De arte po?tica» Горация), сделанные мною для русской книги, которую я сдавал в «Academia»? У тебя ли «Энеида» в украинском переводе, 1, 6, 7 и 8 песни? Возвратили ли тебе 9-ю песню, доведенную до половины и не сшитую? На месте ли немецкая «Энеида» Блюмауэра? Текст гетевской «Ифигении» с переводом К. Р.? Русская «Энеида» Бойчевского? Все это нужно будет мне, чтобы закончить перевод, написать комментарий и вступительные статьи и сейчас же приняться за новую работу — над немцами и англичанами — поэтами и драматургами.

О посылках не пишу подробно. Ты знаешь теперь, что здесь мне кстати и нужно. Из бытовых вещей мне нужны щетка для одежды (какая-нибудь завалящая), мыльница и желтая мазь для ботинок (в ларьке я ее здесь не достал).

Главное, пиши подробнее — и пиши о себе, о своем здоровье, о своем душевном состоянии, что делаешь, как живешь.

Не забывай, дорогая.

Деньги твои, посланные 5 июня, я уже получил и теперь чувствую себя недурно — могу покупать молоко и кое-какую зелень. Так что беспокоиться обо мне нет оснований.

Будь здорова и бодра. До завтра оставляю немного места на тот случай, если сегодня кое-чего не вспомнил.

Следующее письмо напишу тебе числа 1 августа.

Целую. Коля.

Дополнять как будто нечем — вот разве: будешь посылать следующую посылку, может быть, найдешь возможность послать кусок красного карандаша — для поправок в переводе «Энеиды».

Кланяйся папе, Марусе, Маргарите Михайловне, Тамарочке.

И главное: пиши и, если можешь, подробнее. Где собираешься устраиваться? Часто ли бываешь у Котика? Что делаешь, кроме службы, как растет Галочка, что нового у Марии Вик. (которой мой привет не забудь передать) и т. д., и т. д. Пиши.

18. VII. 1936 К.

Махорка прилуцкая в желтой обложке — очень хороша. Черкасской — не пробовал.

Кемь, Мурманской ж.д.

8 отд. ББК.

1 августа 1936

Дорогой Соник, твое письмо от 3 июля и посылку июльскую получил, перевод на деньги получил также — и числа 5 августа буду уже иметь их на руках. Большое тебе за них спасибо. Валенок мне, конечно, не надо сейчас — может быть, я и совсем без них обойдусь. Свитер можно прислать мне мой старый, положив, конечно, заплаты и выстирав предварительно — здесь он будет хорош.

Времени свободного у меня сейчас много — и я, несмотря на новый, довольно сильный приступ фурункулеза, работаю в библиотеке по библиографической части, читаю и выписываю кое-что — часа по три — по четыре в день. Понемногу перевожу «Энеиду». Задерживает меня только то, что я не знаю, сколько песен находится у тебя дома. Когда узнаю от тебя, что «Бориса Годунова» тебе возвратили и «Энеиду» отдали полностью, начну работать с удвоенной и даже утроенной энергией. Впустую работать не хочется. Поэтому просьба к тебе в НКВД побывать и с И. Б. Фишером поговорить. Список моих работ, которые я прошу выдать тебе на руки, я оставил, процессуального интереса они не представляют и выдаче подлежат несомненно. Что они сохранились, я знаю, — их подбирал и мне их показывал Бондаренко, — находились они тогда в диване, комната 113. Какие работы меня интересуют, я тебе писал. Если нужно, смогу тебе повторить. Во-первых, это три папки с материалами по истории русской и украинской литературы («Вояж Беклешова», «Письма Драгоманова Кулишу» и еще что-то); во-вторых, две тетради выписок и один блокнот специально с материалами по латинским поэтам. 3) Четыре тетрадки-полулисты, разрезанные вдоль и скрепленные вверху, с переводом «Энеиды» (песни 1, 6, 7, 8) и пятая, несшитая (начало 9-й песни до 348 стиха), 4) «Борис Годунов» в двух экземплярах, 5) Книга русских переводов латинских авторов — тоже длинные листки, несшитые; это то, что я готовил для московских издательств (эклога Немезиана, «Нил», «Похвала Стилихону» Клавдиана, «Mosella» Авзония, стихотворения Анния Флора, «Песня гребцов», Гораций, Послание к Пизонам — De arte po?tica), 6) Доклад о Брюсове как о переводчике. Что взято у меня в письменном столе, я не знаю — во всяком случае, возьми все, что тебе из взятого дома выдадут (там, кажется, была взята папка с библиографией русских переводов Горация, Эредиа и прочих).

Библиотека здесь недурна, много свежих журналов получается — осенью я опять займусь английским, докончу «Энеиду». Поэтому ты очень меня обяжешь, если напишешь подробно, какие из моих литературных работ у тебя сохранились.

Доверенность я тебе послал заказным письмом, числа 10—11 июля, составленную по всей форме и заверенную — как документ, она значит больше, чем все расписки.

Ты пишешь о жаре в Киеве. Воображаю. Вторая половина июля была жаркой и здесь. Были грозы и чудесные летние дожди. Но от жары я не страдал — вероятно, действует море. Сейчас немного похолодало. Белые ночи кончаются. Видимо-невидимо черники, которая здесь, пожалуй, лучше, чем в наших местах: мне, во всяком случае, кажется вкуснее.

За обещание фотографий большое тебе спасибо. Может быть, Василий Иванович снимет и тебя при случае.

Люсе я вообще не пишу. Все мои письма, которые я отсюда отправляю, адресуются тебе. Я даже папе не писал ничего. Но, конечно, все, что нужно для твоего спокойствия, я сделаю. Ты совершенно права, дорогая.

Но — вот, кажется, и все вопросы из твоего прошлого письма. Теперь мои просьбы тебе.

Бумагу и перья присылай понемногу. В июле ты мне прислала чудесных перьев и хорошие две тетради — «для нотаток».

Присылай немножко курева. Ты слишком обо мне не беспокойся — курю я совсем немного — и то больше ради порядка, это дает ритм и успокаивает. Очень хороша та прилуцкая махорка в желтых обложках, которую ты прислала прошлый раз; есть еще лубенская в голубоватых пачках — «вергун». Вложи пачку-другую и к ним две-три книжечки папиросной бумаги.

Курю я немного и держу себя в руках. Нельзя. За два последние года у меня начался артериосклероз — и всяких излишеств мне надо избегать. Волосы над висками уже поседели — и очень сильно, хотя далеко не так еще, как у Павла Петровича.

О питании я забочусь. Подкупаю кислое молоко, иногда сыр. Сахару и сала, присылаемого тобою, мне хватает приблизительно на месяц. Сухари у меня еще остаются — той порции, что ты прислала, мне хватит числа до 20 августа. Кроме того, я пью рыбий жир, принимаю железо с фитином, стрихнин — и надеюсь, что с фурункулезом я справлюсь.

Писал ли я тебе, что мне здесь делали инъекцию? Переливали кровь из вены в другую вену. Это считается самым радикальным средством против фурункулеза. На днях я, верно, попрошу сделать мне эту операцийку вторично. Она очень легко переносится, и если ее раза три-четыре повторить, может дать прекрасные результаты.

Неприятно, конечно, что я все еще сижу у тебя на шее, но что делать? Я сам не знаю, как из этого положения выйти.

Относительно свиданий я тебе еще буду писать. Расспрошу обо всех обстоятельствах самым подробным образом. Лагерный мой стаж считается с 16 мая 1936 г. Летом 1937 г. мы сможем уже видется — но как? сколько времени? и стоит ли просить о свидании беглого типа? — все это вопросы, которые надо обсудить и выяснить самым подробным образом. Думаю, что я их коснусь в следующих письмах. А ближайшее письмо я тебе пошлю не позже 15 августа.

Кстати, я совершенно потерял счет моим письмам, отправленным тебе отсюда. Помню, писал тебе в июне раз (6.VI), в июле два (3.VII и 16.VII), сейчас пишу первое августовское. Если июньское было 7-м по счету, то настоящее будет 10-м.,

Главное же, пиши о себе: как тебе служится, как работается, как твое здоровье? Как растет Галочка? Маринка? С кем видишься из своих друзей? Мне так хочется хоть иногда почувствовать тебя на расстоянии. Как папа? Что тебе пишут из дому, и прочее, и прочее.

Будь здорова, милая. Целую крепко.

Коля

Здесь до июля месяца получались «Вісті» — и я правильно следил за переводом Максимовым из «Евгения Онегина». Кое-что нравилось, а кое-что нет. Все кажется мне, что он поторопился и многое у него, если бы приналег по-настоящему, могло быть бы гораздо лучше.

Но — прощай пока — до 15 августа. Поговорим еще раз в августе. Пиши.

К.

При случае пришли штук десять хороших, нерасклеивающихся конвертов, такого сорта, в каком тебе посылаю это письмо.

К.

Дорогой Соник,

Пишешь ли ты? Твое последнее письмо, которое я получил, было от 9 июля, и с тех пор от тебя ни одной весточки, если не считать посылки, которая пришла 16-го, в июле же, и благополучно мною доведена до конца.

Скажи папе, когда его увидишь, — пусть напишет, если ему не трудно, что с ним и как он себя чувствует, как мама и молодое поколение.

В меру сил и возможности отвечать буду аккуратно.

Здоровье мое в общем удовлетворительно. Фурункулез мой проходит. Я сделал себе второй раз автоинъекцию — попрошу сделать и третий раз. И тогда, вероятно, освобожусь от него навсегда (во всяком случае, надолго). На днях свалял дурака. Был дождь, и я промочил слегка ноги — драло горло, вчера целый день держался насморк — сегодня уже все в порядке. Настроение мое прекрасное. Прочитал с удовольствием «Гамлета» в новом переводе Лозинского, которого в Киеве в свое время не видел, сборник работ о Гоголе академического издания, 5 том «Звеньев» с материалами о Пушкине и Гаршине, «Невесту Пушкина» Сергеева-Ценского (слабо!), «Пушкин в Михайловском» (тоже биографический роман о Пушкине, Ивана Новикова — в «Красной нови» за этот год, книга 3-я) и еще много кое-чего. Понемногу работаю над «Энеидою». Не дожидаясь осени, принимаюсь опять за английский.

Самое неприятное у меня — это то, что доверенности мои на твое имя все еще не отправлены — а я их сдал для отправления в июле, когда писал тебе второе свое письмо. Пришли новые формы, печатные — постараюсь приготовить тебе по новому образцу сегодня и попрошу послать поскорее.

Ты уж извини меня — тут не от меня зависело все это.

Какие мои письма ты получила? В июне я писал тебе раз, 6-го, в июле — два раза, числа 3 и приблизительно 16—17; в августе пишу тебе уже второе письмо; если считать июньское письмо седьмым, то это будет уже одиннадцатым со времени моего отъезда из Киева.

Если у тебя есть возможность, посылки присылай — в том же духе, как прислала в июле.

При отсутствии, вернее, при крайней редкости твоих писем, они дороги мне, просто как весточка о тебе, как весточка, что у тебя все благополучно.

Пиши о себе, милая, не оставляй без весточек о себе. Ты не представляешь себе, как я им рад.

Пишу тебе этот раз коротко. Дней через десять напишу еще.

Целую крепко.

11. VIII. 1936 Твой Коля

Ст. Кемь, Кировской ж.д., 8 отд. ББК

Кемь, 8 отд. ББК

1 сентября 1936

Дорогая Сонечка,

Твои письма от 24. VII и 29. VII и посылку августовскую получил. Вообще имею от тебя три закрытых письма, две или три открытки и два денежных перевода. Посылки приходят прекрасно, и продукты в них — в самом лучшем виде. Ты спрашиваешь, нужна ли мне постель. Постель у меня есть. Матрасник набит, простыни есть, подушка есть, и никакой большей мне не надо. Одеяло ватное, м. б., понадобится, но я, право, не знаю, стоит ли обростать таким количеством вещей — во всяком случае, обещаю тебе подумать и написать об этом в следующий раз. Валенки и свитер — дело хорошее, но о свитере я тебе писал — может быть, пригодится старый; валенок здесь не достать, по крайней мере, таких, какие ты можешь найти в Киеве. В сентябре ты можешь их не отправлять, будет еще время в октябре, даже в ноябре месяце.

Ты пишешь, что после отпуска возвращаешься на старую службу, т. к. иначе трудно устроиться. Трудно вообще или ты имеешь в виду себя? «Бориса Годунова», переписанного на машинке, у меня не было. Были только две или три сцены («Еще одно последнее сказанье» — Пимен и Гришка Отрепьев; на литовской границе — Самозванец и Курбский; Годунов во дворце — «Достиг я высшей власти»). Два рукописных текста находятся среди тех бумаг, которые я просил тебя достать.

Книги мне присылать можно, лучше всего бандеролью — так присылают всем. Если можешь, вышли мне несколько №№ «Вістей», за выходные дни, где печатается Максимов перевод «Евгения Онегина». Со временем буду тебя просить прислать латинского Овидия и немецкий самоучитель — в зеленой папке.

Вот и все мои ответы по письму 24.VII. По письму 29.VII много писать не придется. Там и вопросов почти нет никаких. Письмо это посылаю на тетушкин адрес. Если буду посылать на ул. Ленина (у меня есть уже надписанный так конверт), то предупрежу тебя заранее. За сведения о Рите спасибо. Кланяйся ей непременно. Видишься ли ты с Тамарочкой?

Кстати, вспомнил сейчас о «Борисе Годунове» — один переписанный на машинке экземпляр я передал Кулику, когда он еще председательствовал в Союзе писателей Украины.

О себе мне писать нечего. Чувствую себя недурно. К климату понемногу приспособляюсь. Погода стоит недурная — сегодня первый дождливый день, но осеннего холода нет. Ночей белых нет давно, по вечерам можно видеть звезды. Страшно смешно видеть Полярную звезду так близко к зениту.

Фурункулез мой — после трех инъекций и впрыскивания антистафилококковой вакцины, прошел. Сердце не болит, но одышка по временам бывает.

Доверенность тебе на деньги (253 р.) послана тебе 3 августа, официально засвидетельствованная; вторая доверенность отправлена 18.VIII — для того, чтобы ты могла разузнать о московских деньгах — существуют ли они на счету в кассе? Денег из ленинградской пересылки все еще нет, и я уже послал третье напоминание.

Ты спрашиваешь, что прислать мне в следующий раз. Все то же, дорогой Соник, — сало, сухари, сахар. К осени, когда будут топиться печи, пришли немного гороха, фасоли, крупы гречневой, макарон. Когда прекратится навигация, посылки перестанут приходить так часто, как теперь, — и это, пожалуй, надо принять во внимание. Как всегда, я питаю слабость к чаю, к чесноку, луку, перьям, бумаге (тетрадочной, общететрадочной, дешево-блокнотной, лишь бы не расплывались чернила). Из вещей я не прочь получить те гамаши, которые ты купила зимою, и резиновые подвязки. Если случится тебе, пришли штук пять ножей для безопасной бритвы. Это вещь недорогая, нож стоит, вероятно, копеек 15—20. Прошу тебя, главным образом, ввиду приближения зимы. Махорка, самая изысканная, — это лубенский «вергун». Если будешь покупать вергун, не забывай прислать и бумаги папиросной во избежание кризиса.

Не сердись, что столько просьб выложил я тебе здесь. Верь, что я с радостью освободил бы тебя от забот обо мне, если бы чувствовал себя обеспеченным всеми хозяйственными вещами.

Ну, вот и все. Будь здорова и благополучна. Пиши, если можешь, чаще, говори хотя немножко о себе, чтобы я хоть приблизительно мог представить, как и чем ты живешь. Ты не можешь представить себе, как меня обрадовали твои последние письма.

Кланяйся тетушке и дядюшке, папе (почему папа не напишет мне?), Дмитрам и всем, кто хорошо к тебе относится.

Целую крепко.

Твой Коля

Оставляю немножко места, чтобы завтра приписать то, что забыл сегодня. Следующее письмо будет около 10/ІХ. В 20-х числах августа я тебе письма не отправлял — постараюсь теперь писать тебе без неровных перерывов.

Вспоминал — ничего не вспомнил. Отправляю.

Коля

Кемь, Мурманской ж.д.

8 отд. ББК

17 сентября 1936

Дорогой Соник,

Письма твои от 13.VIII, 21.VIII, денежный перевод от 28.VIII и посылка от 30.VIII — все получено своевременно. Большое тебе спасибо, родная. На днях получил письмо от папы с самыми подробными сведениями о маме, о братьях и сестрах — и вчера ему отправил подробный ответ — по Митиному адресу, на Тарасовскую.

Относительно доверенностей я тебе уже писал. Они отправлены официальным путем — несколько позже, чем я предполагал, когда сообщил тебе в первый раз. Адрес я дал твой: Ленина 82, 7, хотя сейчас уже не помню точно. Думаю, что в настоящую минуту они уже в твоих руках. Во всяком случае, о получении их не забудь написать.

Ты спрашиваешь меня относительно моего фурункулеза — лечусь ли я? Фурункулез мой, по-видимому, прошел: шея зажила окончательно и, говорят, не напоминает уже вулканического архипелага, как было месяц-полтора назад. Мне сделали три инъекции (собственной крови, взятой из вены) и одно впрыскивание противостафилококковой вакцины; помогли мне и пивные дрожжи, и молоко, которое я пил усердно всю вторую половину августа. Вообще последнее время я выгляжу сравнительно недурно, и, хотя седины над правым виском и на затылке прибавилось, все же моложе на вид, чем Юра (тетин Олин), а он ведь несколькими годами юнее.

Относительно зубов я подумываю серьезно и, вероятно, зимой предприму что-либо. Я бы сделал себе все, что надо, гораздо раньше, но почему-то не переношу никаких операций во рту — это всегда было для меня камнем преткновения.

Очень жаль, что IX песни «Энеиды» тебе не передали. Это бы освободило меня от некоторой части работы. Но если ты ее и не получишь — не беда. Девятая песня была у меня в черновике, довольно сыром, и если она затерялась (а это весьма возможно, так как она не была сшита), то я с удовольствием поработаю над ней снова. Времени у меня достаточно. Гораздо важнее для меня І, VI, VII и VIII песни, которые были закончены и отделаны, за исключением VI, по-настоящему. Ты бы сделала мне большое одолжение, если бы ответила на вопрос одного из прошлых моих писем, какие именно из моих работ у тебя в руках. Перечень я сделал.

Папа писал мне, что 7.VIII мне послана заказная бандероль с №№ «Архитектурной газеты» и не то «Социалистического строительства», не то «Социалистического Киева». Этой бандероли я не получил. Затерялась ли она по дороге или же адрес был написан неправильно, не пойму. Вообще же все присылаемое бандеролью приходит так же хорошо, как и посылки, и если тебе не тяжело, я бы попросил тебя присылать мне время от времени (нечасто) киевскую «Литературную газету» и те №№ «Вістей», где печатается «Евгений Онегин» в переводе Максима. Бывает это по выходным дням.

Относительно твоей посылки, скажу тебе, что это был один из лучших дней моих на Соловках: 6-го пришло папино письмо, а 8-го сразу и твой перевод, и посылка. Было как-то весело и грустно одновременно. Только зачем ты присылаешь мне ветчину, колбасу и сдобные сухари? Все это, конечно, очень вкусно, но страшно скоро исчезает, и в моем здешнем быту гораздо менее драгоценно, чем сало (особенно если оно так великолепно, как присланное в прошлый раз). Вот и сейчас, например. Всего 9-й день, как пришла посылка, а ветчины осталась половина, колбасы нет совсем, а из прошло-посылочного сала кусочек еще остается. И это несмотря на то, что в последние дни мы увлекались цветной капустой и сало расходовали вместо отсутствующего у нас масла. Что прислать в следующий раз? Все то же, дорогая, — сахар, сало (нужда моя в сахаре теперь менее остра), а вместо сухарей, ввиду приближения осени, недалекого уже прекращения навигации, чего-нибудь вроде фасоли или гороха, гречневой крупы и макарон. Как всегда — чаю и бумаги. Бумаги во всяком виде — почтовой, в виде общих тетрадей, папиросной (две-три книжечки на пачку махорки). Немного перьев. Последний раз ты прислала мне чудесных, из серой стали, простого рисунка с меткой СССР на спинке. Они не слишком твердые, долго служат, не ржавеют и дают прекрасный штрих. Недурны «Пионер», но слишком тонко пишут и недолговечны. № 86 и «Рондо» — чепуха. Махорка «Черкасская», высший сорт, которую ты прислала, очень недурна. Ты не думай, однако, что я много курю; впрочем, кое-что начал уже понимать, и никаких рублевых папирос не сравню с изысканными изделиями махорочных фабрик черкасской, прилуцкой («высший сорт») и лубенской («вергун»).

О том, что свидание наше не состоялось, особенно не грусти. Виделись мы не так уж давно — в конце апреля. Время терпит, и не беда, если встретимся (если будем живы) следующим летом. Заявление подадим в Москву, зимою, — в ГУЛАГ (ты со своей стороны, я со своей). А там и съедемся в Кеми. Хорошо, если бы ты смогла приблизительно узнать, во что такое путешествие обходится. В Кеми живут на Морсплаве, верстах в 12 от станции, верстах в 9 от города, где железнодорожная ветка подходит к порту. Комнату получить не трудно — по-видимому, все налажено.

Пока кончаю. Поздно. Двенадцатый час в начале. Завтра допишу с утра. Будь здорова, милая.

Коля

P.S. 18, утром.

Ну вот, все в порядке. Сегодня — опять осеннее утро, идет дождик, ветер с севера, с Беломорского горла, но тепло, как в Киеве в эту пору. На дворе — можно ходить без пальто и шляпы. Тучи редеют, и день может быть еще очень хорош. Здесь у нас климат морской, и погода меняется быстро.

В прошлом письме я просил тебя выслать бритвенные ножи. Бритвенный прибор, безопасный (если только он у тебя еще сохранился) можешь к ним добавить и вложить в следующую посылку.

А теперь — будь здорова, — очень меня радует, что ты держишься и бодра, хотя, право, трудно мне представить, откуда у тебя эти запасы энергии.

Кланяйся Рите, Тамарочке, если видишь ее хоть изредка, Маше (кстати, как Ирочка, перебесилась уже, или еще капризничает), Анюте. Как в Киеве? Запаслась ли дровами на зиму и вообще, как твой быт? Много ли работаешь, или же твоя двойная нагрузка уже кончилась? Пиши, насколько можешь, подробно. Целую крепко, крепко.

Твой Коля

Следующее письмо пошлю 1 октября.

Ст. Кемь, Мурманской ж. д.

8 отд. ББК

30 сентября 1936 г.

Дорогой Соничек,

Пишу тебе в день твоего именинного праздника, поздравляю тебя, желаю тебе здоровья, бодрости и удачи во всем, что захочешь предпринять. Еще в прошлом письме, дней десять тому назад, хотел я это сделать, но отсюда трудно рассчитать время. Все равно не было уверенности, что ты получишь мою весточку как раз к 30-му. Итак, получай ее с сегодняшней датой и не думай, что я забыл о твоем дне.

Пишу тебе сегодня в грустном настроении. Вот уже третий день у нас осень. Правда, дождей нет, тихо, и море лежит серое и ровное, как зеркало, но дни убывают страшно быстро, сразу похолодало, а вчера утром был настоящий заморозок. Не сегодня-завтра померзнут цветы в клумбах, наступят короткие дни, как у нас в декабре, и можно будет ожидать северных сияний.

Физическое состояние мое неплохо. Фурункулез прошел, по-видимому, окончательно. Нервы, как правило, в порядке — ни брому, ни валерьянки я не вижу давно, с самого своего приезда сюда, и сердце не дает себя чувствовать. Только позавчера почему-то плохо спалось, снился Котик, и вчера целый день болела голова.

Работаю я по-прежнему, много читаю, аккуратно слежу за литературными журналами и книжными новостями. Журналов здесь много, а за новостями можно следить по сводным каталогам и книжной летописи. Конечно, многих книг я не вижу. Не видел пушкинского тома (16—18) «Литературного наследства», «Курса новой западной литературы» Шиллера, ни новых томов «Литературной Энциклопедии», ни бальмонтовского перевода «Барсовой шкуры». Зато прочел горациевские оды в переводе Шатерникова, несколько журнальных повестей, «Наши знакомые» Юрия Германа. Шатерниковский перевод Горация не понравился (правду сказать, у меня выходило лучше), а «Наши знакомые» прочитал не без удовольствия. Хорошо — только чересчур сладко к концу. Если у тебя будет время — достань и прочти: тебе должно понравиться.

Английским языком я начал заниматься снова (по самоучителю, тому самому, какой был у меня в Москве) — повторяю грамматику и доучиваю неправильные глаголы. «Энеида» же так и остановилась на половине одиннадцатой книги. Не работается. Все жду от тебя известий о «Борисе Годунове» и первых четырех переведенных в Киеве песнях. Если IX песня потеряна, не беда. А вот если пропадут первые, я их в таком виде не восстановлю, и вся моя работа пойдет прахом.

Писем от тебя не имею уже целых три недели. Последнее, датированное 28 августа, я получил вместе с посылкой — да, был еще препроводительный бланк к переводу денежному от 30-го — вот и все. Мишиной бандероли с №№ «Архитектурной газеты» и «Социалистического Киева» все еще нет. Видимо, они здесь не получены. Бандеролей здесь получается много, и доходят они чрезвычайно исправно. Поэтому подозреваю: не было ли какой ошибки в адресе? Если у тебя есть какая-нибудь возможность хоть изредка посылать «Литературную газету» (московскую или киевскую), №№ «Вістей» с переводом «Евгения Онегина» (по выходным дням печатался он в июне месяце), то, пожалуйста, имей в виду, что каждая такая посылка так же радостна и приятна, как и бумага, перья («СССР», о которых я тебе подробно писал прошлый раз), как и всякая, хотя бы короткая открыточная весточка от тебя.

Я же могу обещать тебе писать правильно два раза в месяц, 1 и 15 числа. Этого правила я придерживаюсь с июля месяца, так что настоящее мое письмо — уже четырнадцатое со времени моего отъезда (первое соловецкое я считаю седьмым, его дата 6 июня).

О делах вещевых и питательных сегодня писать не хочу. Все равно это письмо брошу 1-го вечером, а до того времени, может быть, получится какая-нибудь весточка от тебя.

Будь здорова. Не забывай. Кланяйся папе, Дмитрам, Тамарочке, если видишь ее, Рите. Поздравь от меня Веру Тихоновну. Целую крепко.

Твой К.

1 октября

Ни вчера, ни сегодня утром письма от тебя, дорогой Соник, не было. Отвечать не на что. А дела мои все те же. Стало холодно — можно подумать о теплых вещах. Одеяло ватное было бы теперь мне очень кстати, только стоит ли присылать пододеяльник? Вероятно, нет. У меня здесь две простыни: одну из них можно будет приметывать — и дело обойдется. Валенки, пожалуй, не нужны пока. У меня есть ботинки такого же типа, как были в Барышевке, есть обертки, — холодно по здешним морозам не будет. К туфлям коричневым мне сделали подметки, калоши есть. Обувью я обеспечен. К ботинкам, если вспомнишь, пришли на всякий случай шнурки покрепче, чтоб не затягивать шпагатом. Для питания мне достаточно того рациона, который ты присылала обычно. Правда, теперь дело осложняется. Зимою прекращается навигация, посылки приходят чрезвычайно редко — не помешал бы небольшой запас, с придачей чего-нибудь вроде макарон, гречневой крупы или фасоли (гороха), — вместо сухарей, — но я не знаю твоих ресурсов, не знаю цен, а потому ничего сказать тебе определенного не могу. Относительно ленинградских денег ничего нового нет, но я составляю сейчас четвертое заявление; думаю, что оно будет последним. Бумага нужна мне — всякая: пришлешь ли общую тетрадку, каких-нибудь обрезков для черновиков, блокнотов, ученических ли тетрадей в клеточку, книжечек папиросной бумаги или копирочной (как для машинок) — все будет хорошо. Очень кстати и перья. От твоих запасов, которые ты прислала (чудесные перья «СССР»), оставалось у меня последние два пера, да и те отправились (по ошибке) в печку во время утренней уборки со спичечной коробкой, в которой хранились. Сейчас время осеннее, не знаю, есть ли на рынках сало и не вздорожало ли оно. Если вздорожало, можешь прислать каких-нибудь жиров взамен. Только не присылай мне ничего дорогого, ничего такого, что скоро уничтожается, оставляя по себе лишь невесомое воспоминание.

Дорогой Соник, посмотри, не сохранилась ли среди книг моих книга Ревуцкого о выразительном чтении «Живое слово» или что-то в этом роде и декламатор «Слово» 1922 г. Если сохранилась, пришли. Здесь они мне пригодятся.

Не сердись, милая, на мои просьбы. Зима здесь у меня первая, опыта у меня нет. Немудрено, что перспектива пяти глухих, беспосылочных месяцев кажется мне слишком неприязненной.

Пока до свидания. Не забывай, дорогая. Пиши, — открытки, может быть, не так затруднят тебя при твоей службе и занятости.

Целую.

Твой Коля

М. Васильевне привет.

21. X. 1936

Дорогой Соник,

Все твои сентябрьские письма — от 6, 20 и 25 (с фотографиями) получены. Посылка, последняя, с гетрами, «Социалистическим Киевом» и валенками (с которыми, кстати сказать, не знаю, что делать) пришла так же аккуратно, как и все предыдущие. Большое спасибо тебе, и просьба — не слишком беспокоиться, если даже и случаются какие-нибудь перерывы в моих письмах. Я жив, здоров и чувствую себя бодро. Правда, был у меня один грипп — дня три продержался, но сошел благополучно, даже обычный мой гриппозный кашель не переквалифицировался в бронхит. Фурункулез прошел окончательно и, надо полагать, скоро не вернется. Это главное. В крайнем случае, у тебя есть одно средство справиться, телеграмма с оплаченным ответом на несколько слов, но это средство дорогостоящее, и прибегать к нему, пожалуй, пока нет оснований.

На всякий случай вот тебе справка. Всего с острова я написал тебе 8 писем (в июне одно, в июле — 2, в августе — 2, в сентябре — 2, в октябре — 1). Настоящее по счету девятое, опаздывает оно на 5—6 дней против обещанного срока, в ноябре, надеюсь, не запоздаю (первое пошлю тебе числа 5, второе — 20-го). Из всего, посланного мне, не получил я одной лишь заказной бандероли, о которой писал мне папа. Твои письма получаю аккуратно — вот тебе их даты, не считая сентябрьских — 5.VI, 28.VI, 3.VII, 24.VII, 29.VII, 13.VIII. Переводы получены все, а теперь в них надобности нет: ленинградские деньги получены, и с твоим последним переводом их мне хватит на 5 месяцев.

Теперь отвечаю на твои вопросы, начиная с первого сентябрьского письма.

Очень жаль, что на московской книжке у меня оказалось только 8 рублей.

Каким образом это случилось, не понимаю. Издательство уведомило меня через Валентина Фердинандовича, что деньги, около 350 руб., переведены — было это числа 24 апреля 35 г. Но — довольно об этом. Кто не знает наших издательств? Нужно ли мне теплое белье? Думаю, нет. Никогда я его не носил, а здесь климат не многим суровей, а может быть, и вовсе не суровей — московского. Постель у меня есть, подушкой я доволен, простынь у меня две (больше и не надо). Одеяло ватное было бы очень кстати, мое дорожное, баевое, поистрепалось малость, да и пальто не следовало бы трепать понапрасну. Но как ты пришлешь его? Оно ведь тяжелое. Кстати был бы джемпер — но только при одном условии: если бы у тебя нашлось время выстирать и починить мой старый. Новый не нужен.

На письмо от 20.ІХ ответ один, он написан весь на первой странице, это справка моя обо всем посланном тебе и от тебя полученном.

Остается последнее письмо от 25-го сентября. Фотографии очень хороши. Несмотря на оградку и все, что ты сделала, я узнал и вишенку, и соседнюю скамейку, и всю окрестность. Очень жаль, что при случае не снялась ты сама хотя бы на одной из карточек, это дало бы возможность судить о высоте решетки и масштабе всего снимка. Деньги от Роскошного не приходят, вероятно, потому, что он и не знает о них, — это должна бы прислать его жена, они взяты были у меня во время его болезни. О Леночке мне писал подробно папа, и все семейные дела я теперь представляю довольно отчетливо. Маме надо было бы написать к 21 ноября (по старому), поздравить, да не знаю, как я отсюда смогу все рассчитать. За сведения о Галочке, Анюте и Иване Петровиче спасибо. Кланяйся и им, и Рите непременно.

О себе писать мне почти нечего. По-прежнему читаю, по-прежнему работаю. Недавно перечитал Полонского в издании «Библиотеки поэта» и Тирсо де Молина в издании «Academia». Великолепный автор — очень изящна «Благочестивая Марта», недурен, хотя усложнен без надобности «Хиль — зеленые штаны», «Дон Жуан» понравился меньше, но для историко-литературного сердца все-таки очень приятно прочесть первую обработку легенды, ознакомиться с первоисточником (хотя бы в переводе).

«Энеидой» давно не занимаюсь. Рука не поднимается. Все жду от тебя сообщения, какие у тебя имеются из моих рукописных работ. Вот когда я узнаю, что ты получила все четыре песни «Энеиды» и «Бориса Годунова» — дело пойдет иначе. Английский язык я возобновил, и нравится он мне по-прежнему. За зиму думаю выполнить вторую часть своей английской программы и приступить по-настоящему к переводу Шекспира, в первую очередь «Зимней сказки», конечно.

Идет зима, будут длинные ночи, спокойные вечера — время найдется. У нас здесь захолодало числа 28 сентября, затем на несколько дней выпал было снег, теперь опять все стаяло, стоит осенняя погода, даже не все листья облетели на тополях. Вообще море тепло отдает медленно, исподволь.

На завтра остается последняя часть письма — деловая, самая трудная. Напишу завтра утречком на свежую голову. Пока — спокойной ночи.

Утром.

Самое главное из дел — это, конечно, зимние посылки, которые должны поддержать меня в смысле питания, когда прекратится навигация. Почта зимой прекрасно приходит по воздуху, но посылки получаются чрезвычайно редко, так, по крайней мере, говорят люди опытные. Адрес ты знаешь — ничего более точного не надо. И много присылать мне не надо тоже. Нужен чай, немного сахару, мою месячную норму ты знаешь — теперь можешь ее даже уменьшить, сухарей тоже, пожалуй, не надо. Пришли жиров (сала, может быть, маргарина, если это дешевле, не знаю, какие сейчас у вас рыночные цены) и каких-нибудь круп (гречневых, пшена, что дешевле). Может быть, макарон или гороха. Впрочем, я писал об этом и тебе, и папе.

Ветчины, колбасы, дорогих конфект не присылай, не вводи себя в лишние расходы. Какую присылать махорку, ты уже знаешь, — твой последний подарок — лубенский вергун, это самое изысканное, что можно курить вообще. А я курю немного, и твоя порция для меня вполне достаточна.

Карандашей не надо. А за бумагу я буду тебе чрезвычайно благодарен, и за всякую — за папиросную, за писчую — ты как-то прислала мне чудесных две тетради («для нотаток»). Они уже исписаны до последнего листочка. Перья нужны тоже — десятком № 86 ты подкрепила сильно мой оскудевший запас — но 86 № дерет и служит недолго. А вот есть перья «СССР» самого простого рисунка из серой стали, без «тяпочек», а главное, пишут они без конца. Ты мне как-то прислала их немного, и несмотря на то, что я потерял пару и подарил две-три штуки, одно из них — последнее — держится до сих пор.

Ну, вот и все, дорогая. Пиши почаще. Время от времени присылай бандеролью какой-нибудь № «Социалистического Киева» (часто не надо) и «Литературной газеты» — киевской. Я буду знать, что ты здорова и благополучна, — даже в перерыве между письмами.

Тот № «Социалистического Киева», который ты мне прислала, не Бог весть как богат содержанием. Мало архитектурных проектов, мало о перспективах реконструкции города. Есть что-то провинциальное в подборке материала: бумага великолепна, лучше, чем у «Строительства Москвы» — а рисунки каких-то кустарей доморощенных, вроде Агнита…

Ну да, пожалуй, это тебе неинтересно.

О себе пиши побольше. Ты как-то умеешь очень много рассказать в немногих словах — и твое последнее письмо (хоть и грустно было смотреть на фотографии) очень меня обрадовало.

Будь здорова. Целую крепко. Кланяйся. Напиши, между прочим, как тетя Оля и Шура Ледницкая. Что ты знаешь о них? Привет Тамарочке. Как мама с семейством?

Твой Коля

4. XI. 1936

Дорогой Соник,

За последнее время я получил от тебя три письма и две посылки, в том числе обещанную ноябрьскую, и сегодня спал уже под ватным одеялом.

Спасибо тебе за все. Очень порадовало меня твое сообщение о рукописях. Какой у тебя экземпляр «Бориса Годунова», сшитый или несшитый? Если сшитый, то это очень хорошо: это окончательный, почти до конца отделанный текст. Жаль, что нет «Энеиды»: IX песня (половина) была несшита, черновик торопливый, ты можешь о ней и не спрашивать, а вот І, VI, VII и VIII отделаны под ноготок, и что я, как переводчик, без них — даже не представляю. Кстати, I и VI песня существуют, если ты не забыла, у Жени. Журнал «Социалистический Киев» № 2 и 3 я уже просмотрел — он чудесно теперь издается и стоит вдвое дешевле — но по содержанию стал как будто ?же, меньше архитектурных проектов, меньше статей по планированию. «Гайавата» тоже читается и даже переводится (глава о трубке мира).

Открытка твоя от 18.Х пришла сейчас же за посылкой, я получил ее дня два или три после того, как оплакал отсутствие в ней перьев. Перья пришли с опозданием — вчера. Валенки я получил. Они такие парадные, что я, право, не знаю, что с ними делать. Свитер тоже великолепный, красивый, теплый, я надеваю его просто на ночную рубаху, и он нигде не кусается. Ради Бога, не отправляй мне никаких джемперов. И не ищи, не задавай себе лишней работы. При этом свитере даже старого моего джемперка не нужно — Бог с ним! Я просил его, т. к. не думал и не предполагал, что ты мне пришлешь такую верблюжьего вида рыжую прелесть.

Третье твое письмо без числа и месяца. Но, судя по всему, написано вдогонку за первым.

Вирта я не читал. Почему тебе не понравились «Наши знакомые» — там ведь только конец переслащен? За «Вісті» и «Литературную газету» заранее тебе благодарен. «Літературна газета» (Киев), конечно, менее интересна и ленинградской, и московской, поэтому слишком злоупотреблять твоим вниманием не хочу, мне разве один-другой № нужен будет «для ориентации» в литературных новостях. Важны будут пушкинские №№ в январе — феврале.

Ты спрашиваешь, когда прекратится навигация. Обычно прекращается она в двадцатых числах декабря, открывается во 2-й половине мая. Но, возможно, извещение о том, что она прекратится, в почтовых отделениях будет получено раньше, и посылки не будут приниматься уже числа с 15.ХІІ. Адреса: Кемь, Мурманской ж. д., 8 отдел ББК — на посылках не меняй. Он лучше всего обеспечивает получение.

О посылках тебе не пишу ничего. Ты столько прислала мне дорогих вещей, что я уже не знаю, откуда все это у тебя берется. Если будет возможность, присылай съестное: жиру какого-нибудь, немного сахару, бумаги, немножко «вергуна» лубенского, чего-нибудь вместо хлебных сухарей — круп или гороха, ничего дорогого не надо. Белья теплого не надо. Если б нашла две-три запонки для «пристяжных» воротничков серой рубахи, пожалуйста. Кстати, серая рубаха одна, по-видимому, уже кончается. Но это не беда. Белья у меня здесь вдвое больше, чем надо. И я уже подумываю об обратной посылке.

От папы получил большое и очень подробное письмо из Зенькова, пишет, что распрощался с усадьбой и собирается в Дашев.

Кланяйся Тамарочке, Маргарите Михайловне, Дмитрам, всем, кто к тебе хорошо относится. Пиши подробнее о своей службе. Где устраиваешься или устроилась? Кланяйся Терочке, напиши о детках. И прости, что пишу тебе так коротко. Предпраздничная спешка. Ничего не поделаешь. Следующее напишу подробнее.

Целую.

Твой Коля

17. XI. 1936

Дорогой Соничек,

Письма твои доходят хорошо, и я очень благодарен тебе, что ты теперь пишешь чаще. Отвечаю тебе сразу на три твои письма — на открытку от 31.Х и на закрытые — от 4 и 6.ХІ.

Очень рад, что «Энеида» у тебя. Я уже начал перечитывать и отделывать 2-ю песню: скоро будет готов отрывок о смерти Лаокоонта, которым интересовался когда-то Александр Иванович. Из других моих рукописей меня интересуют: «De arte po?tica» Горация, на русском языке, перевод, сделанный в Москве весной прошлого года для асмусовского сборника по эстетике древних, и материалы для книжки, которую я там же готовил для «Academia»: Клавдиан (отрывки из «Триумфа Стилихона», «Нил», эпиграмма на Якова, начальника конницы, всего строк около 200), Авзоний (начало «Мозеллы»), «Песня гребцов», Немезиан (3-я эклога) и Анний Флор (около 5 небольших стихотворений). Три тетради с выписками, две в клеёнчатых обложках, одна в виде блокнота, в одной из них перевод английского стихотворения «The Spanish Gentleman».

О деньгах особенно можешь не беспокоиться. Ты уже получила мое письмо, в котором я писал тебе о получении ленинградских денег. Считай, что с 5 декабря я обеспечен на 4 месяца.

Напрасно ты думаешь, что валенки мне не понравились. Наоборот, они очень хороши. И вся их беда в этом. Они здесь легко могут испачкаться и, если мои жилищные условия изменятся, легко могут пропасть, а это было бы очень жаль. Пока я их не одевал ни разу и даже не примерял к калошам. Только со вчерашнего дня начало немного подмораживать по утрам и ввечеру. Осень стоит легкая, без туманов и больших дождей. Я хожу в желтых туфлях, без гетр, правда, в калошах и ватном пиджаке, прямо на свитер — и этого вполне достаточно.

О времяпровождении своем ничего нового сказать не могу — этого нового нет. По-прежнему, часа по три ежедневно, особенно по вечерам, читаю, с утра — пишу. Сейчас у меня лежит Лион Фейхтвангер, автор «Семьи Оппенгеймов», «Еврея Зюсса», «Безобразной герцогини» — читаю сейчас его «Успех» (большой двухтомный роман о Баварии после империалистической войны — интересно). Твою «Гайавату» читаю и перевожу (уже готова «Трубка мира» — 165 строк). Как жаль, что обрабатывавшие Лонгфелло педагоги отрезали две строфы (чудесные строфы) в конце «Introduction». Язык Лонгфелло не особенно труден, вернее даже — совсем не труден, и мне кажется, я бы с большим удовольствием перевел бы его балладу о Вальтере фон Фогельвайде, если бы можно было достать английский текст.

Посылки твои получаю самым аккуратным образом: горох и гречневая каша использованы до сих пор по 1 разу, фасоль — три раза, оказалась она великолепной. Последнее время я чувствую себя человеком вполне обеспеченным и даже богатым — только с чаем вышел досадный перебой, правда, ощущается он недолго, всего дней пять, и произошел не по моей вине, а моих компаньонов по питанию (я научился уже экономить по части чаю — не удивляйся. Особенно хорошо экономится чай индийский).

Жаль, что не имею возможности следить за «Литературной газетой» (киевской). В одном случайно найденном мной № (в библиотеке) встретил переводы из Пушкина, в большинстве случаев слабые: понравился мне перевод Бажана «Моцарт и Сальери» и отрывок из «Бориса Годунова», подписанный переводчиком пушкинских сказок — Петрушевским^{246}. Посмотри — право, любопытно. «Евгений Онегин» очень хорош, но местами переведен в «пол-Максима»: у меня такое впечатление, что с его виртуозностью по части стиха и языка можно было бы сделать еще лучше. Переводы Сосюры слабы, Карского — недурны, но техника еще молодая, «Скупого рыцаря» Булатовича не видел. Статьи о переводах Пушкина (Тардова и Коваленко) — младенческий лепет. Ты сделаешь мне большой подарок, если пришлешь как-нибудь бандеролью номерок-другой «Литературной газеты». Между прочим, выловил я для тебя одно стихотвореньице, сделанное переводчиком «Бориса». Напиши, как оно тебе понравилось, — перевод пушкинского «Эхо, бессонная нимфа»:

Ехо, німфа безсонна, блукала по луках Пенея,

Феб, як побачив її, жаром до неї зайнявсь.

Німфа плід понесла від захвату бога-коханця.

Між гомінливих наяд в муках вона привела

Доню кохану. Її спеленала сама Мнемозіна;

В хорі богинь-Пієрид діва химерна зросла,

Пам’яті сталій покірна, з чутливою матір’ю схожа;

Подруга муз, на землі Римою зветься вона.

О каких московских деньгах ты пишешь? Литературный гонорар за «De arte po?tica» или же те злосчастные 252 р. 95 коп., на которые не действуют даже официально заверенные доверенности?

О том, как, куда и по какой форме пишется заявление о свидании — я напишу тебе в следующем письме 1.ХІІ. Хочу предварительно разузнать все получше. Числа 22—23 напишу еще папе, он просит адресовать ему в Киев. Я вот уже недельки три, как собираюсь ему ответить.

О навигации пока трудно сказать, до каких пор она продержится: в прошлом году последний пароход пришел 3 января. И кроме того: в прошлом году посылки небольшого веса приходили понемножку и зимой.

Но о посылках напишу тебе завтра. Нарочно, по обычаю оставляю последнюю страницу. Будь здорова и не сердись, если письмо мое покажется тебе слишком мелким. До завтра. К.

18. XI. Надо писать о посылках сегодня. Это то, что я всегда откладываю до последнего и что мне труднее всего писать. Главное ты знаешь: ничего дорогого и скоропреходящего, вроде ветчины, колбасы и прочего. Консервы — увы! те, которые ты прислала (фасоль в томате), слабее фасоли домашнего приготовления и дороги — не надо их тоже. К месту — сахар, чай, лубенский вергун и папиросная к нему бумага, горох, крупа гречневая, может быть, немножко пшенной (к ней хорошо бы самую малость слив — раза на два-три) и, конечно, жиров (для зимы). Вот и все. Из несъедобного — перьев «СССР» (если найдешь) и бумаги (что будет легче всего), блокноты четвертушечные, тетради в клеточку (прошлый раз ты прислала прекрасную общую тетрадь, берегу ее для «Энеиды») и несколько листов писчего формата, но таких, чтобы чернила не расходились. Карандашами я не пишу. Стирается все и трудно писать. Перья 86, которые ты прислала, очень недурны. Если это киевской фабрики, то совсем браво: они не уступают французским Blanzy и лучшего качества против прошлогодних, которые я покупал в Москве. Их недостаток один только — острые кончики, цепляющиеся за плохо глазированную бумагу. Мыло, щетка зубная, порошок — все здесь есть у меня. Этого ничего не надо, а вот порошку персидского немного не помешало бы — для поддержания нашей борьбы с клопами, нещадно изливаемыми кипятком. Есть у меня еще одна вещь, но ее мы отложим до будущего времени. Ты знаешь, что мои очки круглые выдавлены по дороге из Киева в Ленинград: здесь я достал себе, но гнусные, малого формата и в оправе, которая синит мне переносицу. Я пришлю тебе мою круглую оправу: она хороша, хоть немного и поизносилась, а стекла в Киеве стоят недорого (у меня всего 3 диоптрии на обоих глазах): рубля 2,5—3 да футляр копеек 40. Но так как это прихоть, то это отложим до другого, лучшего времени. Я и так не могу постичь, как ты производишь свои финансовые операции в таких размерах, да еще оставив службу, пускай и временно. Как ты умудряешься еще и поправляться при тех бесконечных заботах, которые доставляю тебе я вот уже столько времени. Прощай пока, дорогая. Целую. Приветы.

Коля

Прости необстоятельность прошлого письма: спешил к почте.

2. XII. 1936

Дорогой Соник,

Я так избалован был твоими письмами в конце октября и в первую половину ноября, что сейчас совершенно недоумеваю: что с тобой? С ноября от тебя ни единой весточки: только сегодня получил твой перевод от 14.ХІ. Спасибо тебе за деньги: теперь я обеспечен до начала июня следующего года.

Самое главное, о чем я обещал тебе написать, — это как и у кого просить свидания. Я расспрашивал здесь. Писать надо в Москву, в Главное управление лагерями НКВД, сокращенно: ГУЛАГ. Если ГУЛАГ не ответит (что невозможно — нынешним летом и осенью было много свиданий), адресуйся к Верховному Прокурору Союза ССР. Как и чем мотивировать просьбу о свидании, тебе поможет Костя. Важно очень угадать время, когда поездка для тебя не будет соединена с неудобствами. Знаю, как ты плохо переносишь холод, особенно передвесенний, февральский — имей в виду, что карельская весна и лето не совпадают с киевскими. Апрель здесь еще зима. Май еще холоден (навигация открывается 20—25 мая). Июнь соответствует киевскому маю; лето начинается только в июле и держится весь август. Даже первая половина сентября не холодна. Осень приходит быстро: резко уменьшаются дни — но держится она долго. Вот только сейчас начинает понемногу ложиться снег — зимнего пальто я еще не надеваю, морозы небольшие, от 0 до 2—3 градусов. Поэтому рассчитывай главным образом на июль — август. Когда напишешь заявление в ГУЛАГ, не забудь написать мне, а я подам заявление со своей стороны. Так, пожалуй, будет вернее. Чтобы тебе не сказали: Вы просите, а с Вами, может быть, не хотят видеться. Заявление в ГУЛАГ подавай через Киев, по месту жительства, об этом можешь справиться по телефону у Владимира Львовича. Если это почему-либо тебе неудобно, пиши в ГУЛАГ непосредственно. Как направляются заявления обычно, я узнаю дополнительно и напишу тебе в следующий раз, числа 11—12.

О занятиях своих могу сообщить немного: все тот же «Гайавата». Кроме «Трубки мира», перевел еще один эпизод: «Друзья Гайаваты». Сравнивал свою работу с переводом Бунина: он очень хорош — очень точно передает словесный материал лонгфелловской поэмы: все образы, все эпитеты, чуть ли не каждое слово оригинала переданы. Тут у меня явный проигрыш. Но синтаксические особенности «Гайаваты» у Бунина сглажены: иногда нет характерных повторений текста, имитирующих финскую «Калевалу» — в этом отношении я постараюсь взять реванш.

По-прежнему слежу за пушкинской литературой. Первая моя лекционная тема была: «Биографические повести о Пушкине» (Тынянов, Новиков и пошляк Сергеев-Ценский), вторая: «Классовая природа пушкинского творчества в современной критике», третья, предстоящая: «Пушкин и декабристы» («Эволюция общественных воззрений поэта»).

За переводами Пушкина слежу — жаль, давно уже не видел киевской «Литературной газеты», последние №№, которые я видел, конец октября с. г. Кстати, как тебе новый перевод пушкинского «Поэту» (пишу в строчку, чтобы поменьше занять места), хуже или лучше того, что напечатан в переводах Пушкина «Книгоспілки», 1930 г. Я здесь, к сожалению, не имею возможности сравнить. Жду твоего суждения. Итак: «Поете, не вважай на лестощі народу! — Хвалінь і захвату мине хвилинний шум — Почуєш блазня суд і черні дикий глум — Але байдуже стрінь той вихор і негоду. — Ти цар. Шануй свою самотність і свободу — Прямуй, куди тебе свобідний манить ум — Виношуючи плід дозрілих творчих дум — Не сподіваючись на людську нагороду. — Вона в душі твоїй. Ти сам свій вищий суд. — Сам найсуворіше ти свій цінуєш труд. — Ти не гребуєш ним, о майстре гордовитий — Ні, не гребуєш! Хай же люд його ганьбить — І на вівтар плює, де твій вогонь горить — І прагне в нестямі триніжок твій розбити».

Знаешь, какое еще у меня было удовольствие в последние дни. Нашел здесь в библиотеке твой и Маргариты Михайловны перевод из Анатоля Франса — «Йокасту» и «Кота». Перечитал и нашел, что хорошо. Не хуже, чем казалось тогда, когда перевод печатался.

Ну вот. А сейчас прости. Допишу завтра по обыкновению. А сейчас марш в кино.

Целую крепко. Желаю тебе здоровья и покоя. У Пушкина можешь прочесть: «На свете счастья нет, но есть покой и воля». Твой К. Письма буду писать аккуратно, об этом не беспокойся.

4 декабря 1936 г.

Вчера не собрался дописать. После бани набилась вода в ухо и устроила мне серную пробку, глухоту и шум.

Дописываю сегодня, извини за неаккуратность.

Пароходы еще ходят, сегодня привезли видимо-невидимо посылок, но пресноводные озера уже замерзли, а потому о посылках тебе уже не пишу. Пока мое письмо придет к тебе, пока ты соберешься, здесь будет самое глухое время: ни по воде, ни по воздуху. Когда установится воздушное сообщение, посылки будут приходить опять, но уже меньшего веса и, главное, компактнее. Что и как, ты сообразишь сама. Для меня важнее всего: немножко жиров и чаю. Сейчас у нас был бы чайный кризис, если бы папа не прислал мне пакетика сушеной черной смородины. Она оказалась замечательно вкусным и полезным напитком, гораздо лучше всех имеющихся в продаже фруктовых чаев. Полезным же она считается в качестве противоцинготного средства. Цинги, конечно, мне никакой не страшно — запасов продовольствия, тобой присланных, мне хватит месяца на два по крайней мере, но что полезно, по общему признанию, почему бы того и не пить.

Книжек я имею достаточно. Об английских уже не беспокойся: Лонгфелло мне хватит надолго. А вот если бы ты прислала мне итальянскую «Canzoniere» Петрарки (она лежала у меня на письменном столе в последнее время), был бы тебе чрезвычайно благодарен. «Социалистического Киева» я имею два, №№ 2-й и 3-й, если есть у тебя под рукой какой-нибудь еще (с архитектурными проектами) — пришли и его. Жду и № «Вістей» с отрывком из «Евгения Онегина» — этот перевод меня очень интересует.

Как твои глаза, успокоились или все еще лечишься? Как твоя служба, устроилась или по-прежнему отдыхаешь?

От папы я получил небольшую посылку и письмо с подробным рассказом обо всех родных; приложена была и фотографическая карточка Валиной девочки. Ничего себе, симпатичная, хорошая девочка.

Кланяйся Тамарочке, Маргарите, Вере Тихоновне, Маше, Анюте. Как себя чувствует Михаил Яковлевич?

Напиши, с кем из них видишься. Кто еще из них меня вспоминает, хоть изредка.

Нового письма жди вскорости.

Будь здорова и благополучна.

Какие кинокартины идут в Киеве? У нас все запаздывает здесь. Только недавно прошла «Дочь партизана», а вчера «Золотые руки».

Твой К.

10. XII. 1936

Дорогая Сонечка,

Только-только успел я тебе отправить последнее письмо — как пришла от тебя посылка, необычайного веса — не знаю даже, как ты дотащила ее до почтовой конторы, — и пришла в самом лучшем виде. Не выдали мне только газет, т. к. по правилам все, напоминающее оберточную бумагу, в том числе и газеты, не выдается. Можно, конечно, просить, чтобы их отложили особо и пропустили на общем основании, — но я не догадался сразу. Да и то не знаю, имела ли бы успех такая просьба, т. к. сейчас идут зимние посылки, идут в огромном количестве, и экспедиция бывает жесточайшим образом перегружена. Очень мне было жаль, что погибает «Литературная газета», которой полного комплекта я здесь не достану и которую ты, наверно, с таким трудом и тщанием собирала. Милый Соник, почему ты не хотела послать их заказной бандеролью? Бандероль бы дошла, до сих пор только одна, посланная Мишей 7 августа, не получена мною, и нам не пришлось бы оплакивать твои пропавшие понапрасну заботы.

Посылка твоя замечательная «по содержанию» — право, не знаю, откуда у тебя ресурсы, чтобы посылать такие дорогие вещи, как копченое сало (кстати, оно оказалось очень вкусным и до сих пор еще держится), колбасу, консервы (тоже держатся!) и хорошие конфекты. Право, это слишком дорогие вещи… Зато очень кстати пришелся чай, из которого я уже выбился, махорка — вергун, за которой я уже заскучал немного, и, разумеется, сало. Питаюсь я пока великолепно: каждый день у меня приварок. Пока я сижу (от 10 до 4) в канцелярии, один из моих состоловников готовит либо гречневую кашу, либо фасоль, либо лапшичную бабку, либо пшенную кашу, либо наут. В Киеве я этого наута никогда не видел; это крупный, ребристый, слегка желтоватый горох, очень вкусный. Он, кажется, в большом ходу в Крыму, в Одессе, вообще на юге. Приварка вполне довольно для того, чтобы вечером выпить чаю и чувствовать себя совершенно сытым.

Работа у меня очень симпатичная — все больше отчеты по культурным мероприятиям, то, к чему я привык еще в Киеве, работая в университетском бюро секции научных работников; а навыков канцелярского типа мне не занимать стать, благодаря папе, который с малолетства приучал нас к делопроизводству.

Вид я имею прекрасный, так, по крайней мере, мне говорят все те, кто помнит меня по лету, когда я носился еще со своими фурункулами. Сегодня я заходил в парикмахерскую, посмотрелся в зеркало и решил, что комплименты, мне сделанные на днях, как-никак основание имеют. Так что ты можешь теперь заботу обо мне (посылочную) на некоторое время отложить, а оставить на себя только корреспонденцию: письма и изредка бандероли. Последнее письме твое, мною полученное, помечено 6 ноября, а денежный перевод — 14. Что с тобой случилось после 14-го, где ты работаешь, работаешь ли, с кем видишься, как себя чувствуешь, как твои глаза, как твое здоровье вообще — все это остается мне неизвестным. Если будешь на это письмо отвечать, напиши, когда, в какие ты числа писала, чтобы я мог знать, что думать мне о моем бесписьменном положении и предпринять кое-какие меры. Или: пиши заказные письма — тогда у тебя будут расписки, которые помогут установить дату и дадут возможность справляться о судьбе корреспонденции. Не смущайся, если тебе кажется, что тебе нечего писать. Мне дороги малейшие черточки в твоем житье-бытьи и в твоем времяпрепровождении. И мне не надо будет прибегать к помощи «Йокасты» и «Кота» (эта книга лежит на зеленом чемоданчике, который стоит у меня в изголовьи постели, с запасом сахара и папиросной бумагой в книжечках), чтобы вообразить тебя, твои разговоры и твое окружение.

Я часто здесь припоминаю Лингвистический институт, когда я с Михаилом Яковлевичем работал над курсом теории и истории перевода, и всю журнальную литературу по этим вопросам просматриваю. Киношное мое увлечение здесь особой пищи не имеет. Картины здесь приходят с опозданием. Только недавно пришлось мне увидеть «Космический рейс», который у вас прошел, верно, год назад. Тем не менее сеансов я не пропускаю.

Напиши, бываешь ли ты в кино? Что видела в последнее время? Что понравилось тебе из виденного?

Кланяйся всем, кому считаешь нужным и кто еще меня помнит. Будь здорова и пиши, как только для тебя возможно. Я же со своей стороны обещаю: за мною дело не станет.

Следующий раз буду тебе писать числа 20 этого же месяца, а затем на новый 1937 год.

Целую крепко.

Твой К.

20. XII. 1936

Дорогой и милый Соник,

Только что, часа два тому назад, получил твое письмо от 12 декабря и вместе с ним бандероль с двумя №№ «Литературной газеты». Большое тебе спасибо за все. Все посылки твои, как я тебе уже писал, получены и выданы мне полностью, за исключением вложенных туда газет. Получил я и денежный перевод от 14 ноября и письмо от 6 ноября. Но все, написанное тобою кроме этого (если только мне писала), до меня не дошло. Поэтому у меня просьба к тебе: вспомни, дорогая, если можешь, сколько писем ты написала за этот месяц и 6 дней и когда именно, хотя приблизительно. Если там было что-нибудь, для меня особенно любопытное, припомни, пожалуйста, и это, может быть, там были какие-либо литературные новости или новости о твоем житье-бытьи.

Ты знаешь, воображенье у меня слабое — и каждой черточкой, которая помогает мне представить тебя и твое жилье, будет ли то фотография, сообщение или № «Социалистического Киева», я очень дорожу.

Твое последнее письмо так содержательно, так полно и обстоятельно, как бывали только старинные письма шестьдесят — восемьдесят лет назад и как мне теперь пишет папа из Дашева. Ты знаешь, написала ты о Гале и ее мальчике, о ваших впечатлениях и спокойствии безъядвижной жизни, и я не сразу догадался, о какой Гале ты пишешь. Теперь все для меня ясно — вспоминаю, ты говорила мне осенью 1934 г., что Галя хочет иметь ребенка и что у нее (из-за этого, кажется) нелады со старухою. Правда? Во всяком случае, передай ей мой поклон и спасибо за память.

Что именно с твоими глазами, у кого из врачей ты была, что они у тебя определили? Может быть, тебе следует пойти к профессору Левицкому Михаилу Андреевичу в клинику или на дом. По-моему, он сейчас лучший глазной врач в Киеве.

То, что ты пишешь мне о моих очках, все очень хорошо. Старая оправа немножко чересчур износилась и, возможно, ее не стоит посылать. Если у тебя будет возможность выслать мне очки, имей в виду, что близорукость у меня на обоих глазах: — 3; расстояние между центрами определено было когда-то 61; оправу слишком темную выбирать для меня не надо, ибо приметы мои, как было записано на одном из поворотов моей биографии: «волосы рижие, глаза карие, нос обнакновенный» — лучше всего какую-нибудь коричневато-бронзовую, если есть приличный темный оттенок. Прошлые очки, растоптанные «жлобами» между Жлобиным и Оршей, очень мне нравились, хотя были почти черные. Впрочем, все равно, полагаюсь на твое внимание и вкус.

О том, что папа в Дашеве, я знаю. Позавчера было от него письмо, очень подробное, от 9 декабря. Писал мне, что Марья Ал. ездила в Харьков советоваться с врачами, и это известие немного меня встревожило. Марья А. не из мнительных, и если она не удовольствовалась своими полтавскими коллегами, это значит: предполагает у себя что-либо серьезное. Все остальное, видимо, в порядке, хотя с ногой у Лены дело трудное. Болей (пишет папа) при снимании гипса не было, но какие-то сращения в коленном суставе есть: по-видимому, придется чуточку прихрамывать.

Надеюсь, твои недоумения с Иваном Петровичем тебя не слишком озабочивают. У него в голове иногда чуть-чуть постреливает, и тогда ему Бог весть что начинает казаться.

За твои хлопоты о рукописях большое тебе спасибо. Их долго ищут, потому что они не были приведены в порядок, т. е. не были сшиты по верхнему краю, как я обыкновенно тогда делал. Никакого для них интереса они не представляют, никому они не нужны, кроме меня и будущего читателя их, понимающего в литературе и стилистике, — почему они не были возвращены тебе тогда, когда я делал о них специальное заявление, я вообще не понимаю: я особенно жалею о листиках в клеточку, на которых записывал историю твоей болезни, письма, которые получал от тебя из больницы, и свои записи о Котике, которые тогда сделал для памяти. Был там и полный латинский текст «Мозеллы» Авзония (которую никто не переводил по-русски), переводы из Клавдиана, которого тоже русский читатель не знает; одно время я видел, кажется, полный сборник моих сонетов, начало книги «Классики сонета», от Данте до наших дней, полную библиографию русских стихотворных переводов Горация — в папке. Возможно, что была и серая бумажная папка русских и украинских стихотворений, на 2/3 шуточных, мелко переписанная на почтовой бумаге большого формата (с 1908 по 1926). Вообще материала было много, — начала и заготовки на целый ряд сборников и книжек, небесполезных и для украинской, и русской литературы. Если их отыщут, будет недурно. Влад. Львовичу кланяйся, пусть постоит за культурную марку — свою и Москвы.

То же и с деньгами. Я об этих деньгах (252 р. 95 к.) сделал десятка два заявлений. Мне все время говорили, что их выпишут, что их уже выписали, что их выдадут тебе на руки без всяких формальностей и т. д., и т. п. Я немножко удивлен, почему это люди так упорно добиваются, чтобы их не уважали.

За доброе намерение прислать балладу Лонгфелло о Вальтере фон Фогельвайде спасибо. Может быть, ее можно переписать из сборника Лонгфелло в ВБУ? Когда-то в «Ниве» (в одном из недельных, не ежемесячных выпусков за годы 1908—1912) был перевод Чуковского: «Когда Фогельвайд-миннезингер от дольнего мира ушел». У меня теперь разные фантазии. Когда я стал переводить «Гайавату», у меня сразу возник план: сделать целый том баллад и исторических стихотворений «для юношества». Пока сделано всего 300 строк, но ты знаешь, может быть, мою манеру задумывать en grand и делать понемногу, но упорно. Это называется «большая кораблестроительная программа». К 1937 году у меня должна была быть готова книга исследований по украинской литературе, к 1938 — «Энеида» и «Последние римляне» (для Academia), к 1939 — третий выпуск «Новой украинской литературы». Теперь все это пошло в долгий ящик, но компенсировать неосуществимое чем-то нужно: вот я и ношусь с планами: перечитываю, что можно, по поэтике и истории русской литературы, читаю по-английски (легкий, но забавный роман «The woman in the firelight», «Женщина у камина» приблизительно), собираюсь продолжить свое знание латинского языка изучением итальянского и испанского, мечтаю засесть за «Зимнюю сказку» Шекспира и за сборник «Поэм и баллад» для юношества (куда войдет и «Гайавата»). Недавно прочел в «Известиях», что в издании Иностранных рабочих выходит учебник испанского языка, и мне, что называется, «закортіло»… Словом, жаден я к старости становлюсь больше, чем когда-либо.

Отрывок из «Энеиды» тебе пришлю. Там тоже много интересного чисто стилистически, как и «Эхо, бессонная нимфа», но авось это понравится тебе больше.

Следующий раз напишу тебе 1 января. А пока поздравляю тебя с Новым годом, с 1937-м. Авось он будет для нас радостнее трех предыдущих. Те были тяжелы.

О моем настроении и здоровье ты не заблуждаешься. All correct. Все в порядке. Зимнее пальто все еще на вешалке. Морозов нет. Простуды и гриппозное состояние меня не мучат. «Вова к климату приспособился». Будь здорова и бодра. Лечи глаза. Целую.

Коля

1. І. 1937

Дорогой мой Сонусик,

Поздравляю тебя с Новым годом и желаю, чтобы был он для тебя если не счастливее (какое тут счастье!), то, по крайней мере, спокойнее. Я встретил его у себя в комнате, возвратясь из кино, в мирной компании за стаканом чая, слушая радиопередачу из Москвы. Как и где встретила новый год ты?

Последнее письмо, полученное от тебя, было от 12 декабря. От 6 ноября до 12 декабря я получил от тебя посылки (о которых тебя извещал прошлый раз) и денежный перевод. В самом ли деле ты мне ничего в эти дни не писала или же письма затерялись по дороге? Будешь писать — не забудь ответить. Мне не верится что-то, чтобы за месяц ты не бросила хотя бы открытки.

Бандероли твои пришли аккуратно: первая дня четыре тому назад с «Литературной газетой» — какая жалость, что ты не переслала пушкинские №№ бандеролью, а вложила в посылки! — вторая с двумя №№ «Социалистического Киева» получена мною вчера, перед вечером. Литературный материал в газете, сказать правду, среднего качества, но отрывок из V книги «Онегина» я прочел с отменным удовольствием. У меня есть тепер куски І, II, IV и V глав. Мнение мое о Максимовом переводе остается прежним. Звучит прекрасно, техника великолепная, изобретательность большая, но… Максим мог бы сделать еще лучше — так же, как он сделал «Медного всадника». Вот тебе пример: у Пушкина: «И мягко устланные горы Зимы блистательным ковром. Все ярко, все бело кругом», У Максима: «І м’яко вистелені гори Зими покровом осяйним Під небом ясно-голубим». У Пушкина две фразы, у Максима — одна. А мелодика стиха зависит ведь от движения синтаксических единиц по метрической схеме строфы. К чему же изменять музыкальную физиономию всего места, тем более, что оно всем и каждому известно и, стало быть, каждый сведущий читатель непременно его отметит, как определенный недобор переводчика. Не нравится мне и «себе конем проголосив» (у Пушкина: «себя в коня преобразив») и «мати лає крізь вікно» («мать грозит ему в окно»), и слово «елеґанція» в 3-й строфе. Я бы дал: «даремна річ в природі ницій Нам елеґантності шукать». Сохранение латинских окончаний вполне обычно, может быть, в польском литературном языке, но, право, не обязательно в украинском. Строфы 5 и 6 зато вышли безукоризненно. Перевод Тычины «Буря мглою…» не идет с Максимовыми работами ни в какое сравнение. Говоря откровенно: чепуха. Непозволительные выдумки, произвол и бессилие техническое. «Социалистический Киев» внешне очень эффектен, но любопытного материала не так много. С удовольствием, между прочим, просмотрел я статейку о старой киевской архитектуре.

О соловецких впечатлениях и житье моем рассказывать тебе нечего. Погода стоит теплая. Морозов больших мы еще не видели. Снег падал несколько раз, но лежит его немного, т. к. время от времени приходят оттепели и наполовину его съедают. 29 декабря была морозная и безоблачная ночь, было северное сияние, но я его проворонил. Чулки (гамаши) теплые я уже начал носить. Надо же отдать уважение 65° широты. Но по существу впечатления, чтобы здешний декабрь был суровее киевского, у меня нет.

Море еще не замерзло: пароходы приходят и посылки привозят. По-видимому, так еще продержится дней 10, если, паче чаяния, не установятся длительные северные ветры: море нелегко отдает свою теплоту.

Продуктами я обеспечен месяца на полтора — на два. Фасоль у меня осталась еще от первой декабрьской посылки, вторая не тронута. Горох варился всего-навсего три-четыре раза. Есть и гречневая, и манная крупа и, главное, нераспечатанная пачка чаю.

Неблагополучно у меня только с перчатками: киевские уже рвутся и, пожалуй, месяца через полтора подадут в отставку. Если захочешь мой дефект восполнить (через месяц-полтора! — раньше не надо), не вздумай присылать очень шерстяных, теплых: вполне достаточно того разбора, какого ты посылала мне в прошлом году. Да, вторая еще беда: вот уже несколько дней не могу найти присланного тобою чудесного гребешка. Где его мог я посеять, ума не приложу. Если не отыщу, напишу тебе в следующем письме. Будет это 10—12 января

О литературных делах напишу вкратце — боюсь, они и так тебе надоели. Вторая и третья песни «Энеиды» понемножку отделываются. Четвертая закончена. Скоро буду переписывать уже набело. Тот отрывок из 2-й книги, о котором ты писала, готов и тебе препровождается. Построчно, как переписываются стихи, ты перепишешь (если захочешь) сама. Итак, Aeneis, II, 199—227: 199/ Тут несподівано друга, страшніша подія заходить 200/ І на стурбовані наші серця тягарем налягає. 201/ Лаокоонт, новообраний жрець моревладці Нептуна, 202/ Саме колов молодого бика на офіру святочну… 203/ Бачим: по тихому морю два змії пливуть велетенські 204/ 3 боку, де Тенед лежить (розказую вам — і здригаюсь) 205/ І, вигинаючись пружно, до берега поряд простують. 206/ Груди в обох серед хвиль підіймаються; гребні криваві, 207/ Знесені грізно стоять; хвости за собою у зморшки 208/ Хвилю збирають, і колами в’ються хребти величезні. 209/ Піниться море і плеще, солоне… на берег виходять… 210/ Кров’ю і полум’ям очі горять, лиховісні, неситі, 211/ І язики ворухливі облизують пащу шиплячу. 212/ Всі ми — урозтіч, смертельно бліді, а вони на палкого 213/ Лаокоонта ідуть і, спочатку дітей обвинувши, 214/ Душать обох молодят у сувоях тугих, найміцніших, 215/ Зубом отруйним у тіло впиваючись їм неокріпле. 216/ Потім, його самого, що на поміч їм кинувся збройно, 217/ Люто хапають і в’яжуть узлами. І от уже двічі 218/ Стан обвинули йому і шию, лускою укритим 219/ Тілом стиснувши, здіймаються ген над його головою. 220/ Він же, упершись руками, даремне вузли розтинає; 221/ Кров’ю і чорною скрізь трутиною по тілу облитий, 222/ Крики нелюдські, страшні до зір здіймає високих; 223/ Мовби той рев, що жертвений бик видає, недобитий, 224/ Край вівтаря, отрясаючи з себе сокиру непевну. 225/ Змії ж обидва, своє довершивши, повзуть до святині 226/ Вишнього замку і там, під дахом священним Паллади, 227/ Захист находять за кругом щита, біля ніг несмертельних».

Мне это знаменитое место не очень нравится. Это не так рассказ о событии, как описание скульптурной группы. Но если тебе понравится, как нравится составителям хрестоматий, я не возражаю.

Покамест ставлю точку. Пиши, дорогая, и не обижайся, что письмо вышло чересчур литературное, по предмету. Папе буду писать числа 15—20.

Отчего ты не пишешь мне ничего про Виктора Платоновича? Кланяйся Билыкам, Маргарите, Тамарочке. Пиши, как проводишь время, как твоя служба, глаза, самочувствие.

Будь здорова и благополучна. Правда ли, что у Анашки не совсем ладно с легкими? А я буду отвечать тебе регулярно и усердно. Не могу обещать, что все это будет интересно и ново, но здесь уже вина не моя.

Целую крепко.

Твой К.

Приложение: портрет^{247} — «волосы рижие, глаза карие, нос обнакновенный».

11. I. 1937

Дорогой Соник,

О каком веселом и легкомысленном письме ты пишешь? Я получил от тебя закрытое письмо с датой 12.ХІІ и открытку от 23.ХІІ, кроме того, две бандероли с четырьмя номерами «Социалистического Киева». Уверяю тебя, нигде не было ничего выходящего из рамок серьезности. Вообще, за свою репутацию можешь не беспокоиться. Кто тебя знает и кто о тебе слышит от меня или твоих приятелей, ничего несерьезного в тебе предположить не может. Не говоришь ли ты о каком-нибудь письме, мною не полученном? В таком случае сообщи мне, когда оно тобою написано и каким образом направлено — простым или с заказом. Посылки приходят сюда аккуратно, в прекрасной сохранности. Я ни на что не могу пожаловаться. С письмами же и бандеролями недоразумения у меня были. Так, я не получил высланной Мишей по папиному поручению бандероли от 7.VIII, от тебя не было ни одного письма между 6.ХІ и 12.ХІІ. Поэтому прошлый раз я и спрашивал тебя, с какими промежутками ты в то время мне писала. По части писем я настроен весьма решительно. Мое право получать письма, не заключающие в себе ничего предосудительного, ничем не ограничено (а что у тебя ничего предосудительного не бывает, я больше чем уверен) — значит, все дело в почте, а на почту надо жаловаться и все расписки о заказных отправлениях представлять ко взысканию. Пока у нас не научатся по-настоящему уважать человека и быть внимательными, что ж? — внешние воздействия необходимы. За новости большое тебе спасибо. Я очень рад, что при проверке у Анашки ничего серьезного в легких не оказалось. Относительно здоровья Марьи Александровны послал запрос папе (он в курсе всех родственных дел) и при сей верной оказии — зная его интерес ко всем явлениям природы, подробно описал ему северное сияние, которое видел впервые несколько дней тому назад. Тебе, вероятно, это не так интересно, и Терочка находит тебя в общем трезвой и земной, а это зрелище из опьяняющих и происходит над землей — в очень высоких слоях атмосферы. Это нечто вроде грозовых зарниц, но, так сказать, более холодное, рассыпное и более длительное, хотя такое же быстрое, мелькающее. Цвета очаровательны, хотя здесь, говорят, не так ярки, как в Заполярье. Вкусно и по цвету похоже на фисташковое мороженое. Особенно хороши висящие занавесы из вертикально-гофрированного свечения, по которым пробегают зеленовато-синие цвета, причем вся ночь получает какой-то фисташковый оттенок. Я видел три погасания и три разгорания в продолжении часа с четвертью, проторчал все это время на 8—10 градусном морозе. Как видишь, зима у нас началась. Говорят, пароход, вышедший из Кеми, вернулся назад. Это значит — конец навигации. Теперь надо ждать, пока окрепнет прибрежная ледяная кайма, и тогда установится воздушное сообщение. Морозы небольшие, вчера было около 0, сегодня больше немного, но тихо, безветренно и в общем очаровательно. Вообще твои представления, что здесь холодно и темно, преувеличены. Холодов здесь больших, чем в Киеве, не бывает (minimum здесь — 29 градусов), оттепели среди зимы случаются так же, а что солнце восходит после 10 часов утра, а заходит в начале третьего, к этому можно привыкнуть, тем более, что дни у нас нарастают быстрее. О себе писать почти нечего. Здоров, настроения недурные, работаю. Гребешка, высланного тобой, не нашел, и очень жалею, потому что он очень мне нравился. Если сможешь восполнить мой недостаток, восполни. Из присланных тобою в декабре припасов у меня есть еще крупа, горох, фасоль, сало и даже пачечка чаю. Когда начнут приходить первые зимние посылки, я напишу тебе о моих нуждах подробнее. Там будут упоминаться английские булавки для гамаш, дополнительные бритвенные ножи и т. п. легкие вещи. Получила ли ты мое письмо, где я просил выслать итальянского Петрарку? Не слышала ли ты от филологических знакомых, как обстоит дело с учебником испанского языка, который собирается выпустить Издательство иностранных рабочих? Выходит он или уже вышел? «Песня о Гайавате» у меня временно приостановилась, я опять занялся усиленно «Энеидой» (надо кончать), зато перевел из байроновских «Еврейских мелодий» «Поражение Сеннахериба». Из кинокартин ничего примечательного не видел, кроме «Пышки», которую года два с половиною назад видел в Киеве; все остальное очень среднее или даже ниже среднего. В театре у нас шла здесь «Свадьба Кречинского» — из классического репертуара и «Слава» Гусева из нового. Обе постановки были не слабее, чем «Платон Кречет» в Соловцовском театре, на котором мы с тобою были в марте 35 года, а «Слава» несравненно лучше. Мне солтеатровская трактовка^{248} понравилась даже больше, чем переданная из Москвы по радио. Так, правда, было и в Барышевке, но, конечно, здесь силы гораздо квалифицированнее, чем местечковые любители. Вспомнил Барышевку и думаю, что, пожалуй, мои «дни и труды», состояние духа и рабочее настроение тебе легче всего уразуметь по аналогии с барышевским нашим пребыванием. Только то разве, что там мы были вдвоем, а здесь я в единственном числе. Правда, письма. Но письма я пишу тебе только раз в десять дней, и письма все-таки не заменяют ежедневного живого общения. Пиши мне как только можешь. Пиши подробней о себе, о своем здоровье, делах. Как твои глаза, прошли или еще побаливают? И что у тебя — медицинское название твоей беды? Я кое-как разберу эту латинскую рецептуру и соображу, в чем дело.

Пока, прощай, до 20-го. 20-го напишу по обыкновению. Целую крепко.

Твой К.

Как ты находишь карандашный набросок, посланный тебе прошлый раз? Он не слишком похож, но сделан с добрыми намерениями. Правда?

К.

Кемь

Кировской ж. д., VIII отд. ББК

1 февраля 1937 г.

Дорогой Соник,

Письмо твое от 16.І получено. Но из него, увы! я вижу, что было еще какое-то письмо между новогодней открыткой и им. Было ли оно? Ты ведь обещала дня через три-четыре после нового года написать подробнее. Вообще — я был бы очень тебе благодарен, если бы ты припомнила, сколько раз ты мне писала между 6 ноября и 12 декабря и что за письмо было в числах 20-х декабря, о котором ты выражалась так непочтительно.

О посылках не беспокойся. Большая (от 4.ХІІ) пришла вовремя и в полной сохранности, как пришла очень быстро, и тоже сохранно, январская. Теперь, когда почту доставляют по воздуху, посылки идут — если они компактны и невелики, 3—5 кило — только дней на 6—7 дольше: перевозочные средства менее емки. Но приходят также «в аккурате». Твоя последняя посылка передана мне 30.І.

Художнику я твое мнение передал — обиняками (он интересовался). Огорчиться он не огорчился. Он человек не гордый. Был у него еще набросок, по-моему, удачный. Но он забраковал его и мне не дал. И главное, забраковал его по методу полного уничтожения.

За посылку очень тебе благодарен. Все кстати, особенно чай. А вот с очками не знаю, как и быть. Оправа великолепна, футляр неподражаем, стекла очень хороши (перископические) — но только не по моим глазам: я близорук, а они дальнозорки. Мой номер: —3, а они, по-видимому: +3. Как это случилось, не могу понять: тебе так легко было проверить на себе. Твоя близорукость недалеко ушла от моей. Надень — и если ты будешь видеть лучше, — значит, годятся; если в тумане — не годятся. Мои стекла приблизительно № 12 (3 диоптрии близорукости). Это значит: по краям они должны быть толще, а в фокусе тоньше. Дальнозоркие же стекла утолщены посередине, а по краям тоньше. Сегодня или завтра я подаю заявление, чтобы отправить их тебе для перемены стекол. Не удастся — будем искать другого пути. Я спрошу, смогут ли вставить стандартно отшлифованные круглые стекла в нашей аптеке, и тогда напишу. Но, конечно, путь присылки одних стекол труден. Кто их знает, достаточно ли ловки здесь пальцы для хороших стекол?

За февральскую посылку благодарен заранее, т. к. и перчатки, и гребень мне очень кстати. Что из продуктов мне нужнее? Сказать трудно: пожалуй, сало и чай. Сало обыкновенное, не копченое (и немножко к нему луку), а чай — тот, который дает настой покрепче, — индийский, цейлонский, кирпичный. Все равно, все во благо… На второй очереди — сахар и немного какой-нибудь крупы — гречневой, пшенной. Не траться на лубенский вергун, т. к. это уже баловство!

Кроме продуктов, вложи при случае некоторые хозяйственные вещи: штуки три или четыре бритвенных ножей (присланные оказались хорошего качества и два из них продолжают еще работать), несколько английских булавок, мою старую кисточку для бритья и что-нибудь вроде кошелька или портмоне. Я тебе писал, какая горькая история произошла по милости дырявых карманов моего зимнего пальто. Я потерял тот старенький кошелек, который подарил мне Котуська и которым я очень дорожил, как памятью. Только, пожалуйста, дорогая, не удивляй лагерников ничем ст?ящим, вроде футляра для очков — пришли что-нибудь простое и недорогое.

О себе писать нечего. Работаю, читаю, чувствую себя недурно. Фурункулы пробовали выскакивать на шее дважды, припухало (хотя не болело), но после легкой йодовой смазки исчезало все без остатка на второй день утром.

Литературная работа двигается понемножку: Пушкинские дни отбирают много времени. Вторая песня «Энеиды» приготовлена для тебя в чистом виде; пробовал было переводить Байрона. Буду продолжать, если ты одобришь. Пока посылаю тебе «Поражение Сеннахериба» из «Еврейских мелодий». Для экономии места пишу в строчку, разделы стихов отмечая вертикальной линией.

«Ассірієць упав, ніби вовк до кошар, / Його військо багрянцем горіло, як жар, / А списів його полиск, мов зорі небес / В глибині галілейських схвильованих плес…

Мовби листя зелених улітку дібров, / Ще увечері маяли тьми корогов; / Мовби листя дібров, коли осінь подме, / Все те вранці було і зів’яле й німе.

Ангел смерті, як буря, крило розгорнув / І пройшов поміж них, і в лице їм дихнув, / І мертвота склепила повіки бійця, / І лиш раз стрепенулись і впали серця.

Смерть стоїть над баским гордовитим конем, / Його ніздрям уже не пашіти вогнем, / Тільки мило кругом на билині сухій, / Мов на скелі холодного моря прибій.

От і вершник поблідлий лежить на землі, / Ржа на зброї йому і роса на чолі, / І не плещеться стяг і намети німі — / Не здійнятись мечам, не ячати сурмі!

І вдовиці Ашура зайшлись у сльозах, / І Ваала кумир повалився у прах, / І невірного міць, нездоланна мечем, / Розтопилась, мов сніг, перед Божим лицем».

Отдай на рецензию, если сомневаешься в качестве, Рите: она разберется. К сведению твоему: строки третья-четвертая неудачны. В оригинале: And the sheen of their spears was like stars on the sea — When the blue wave rolls nightly on deep Galilee. T. e. «И сиянье их копий было подобно звездам на море, когда ночная волна катится на глубоком Галилейском (озере)». У Байрона сверкание движущихся копий (вверх и вниз) — и дается оно глаголом rolls (катится). А у меня вышло больно статично, т. е. ничего не вышло.

То, что ты пишешь об Анашке, по-видимому, преувеличено. Всему виною, очевидно, первый медицинский осмотр. Надеюсь, ему достаточно хорошо теперь. Юле беспокоиться не приходится слишком.

В домашнем быту моем здесь произошли кое-какие изменения. Уехал из Кремля, в связи с назначением (почетным), один из моих компаньонов по жилью, очень симпатичный журналист, кормивший всех нас. Теперь с топкой печи и варкой дело несколько разладилось, впрочем, на короткое время, вероятно.

Кланяйся Рите, Тамарочке, Вере Тихоновне, Маше, Анюте. Всей своей фаланге. Будь здорова и пиши. Я потерял из виду твои занятия служебные и состояние твоих глаз. Пиши подробнее. У меня тоже бывают иногда настроения одиночества. Чаще всего, когда вздремну после обеда и затем просыпаюсь, не сразу приходя в себя и не соображая, где я нахожусь.

Но слава Богу, не часто это случается.

Получила ли ты письмо, где я писал о северном сиянии?

Теперь день увеличился. Сияний нет давно. Никаких признаков севера нет. Морозов больших еще не было.

Будь здорова.

Целую крепко.

Коля

7. II. 1937

Дорогой Сонусик,

Твое заказное письмо (10.І) пришло через несколько дней после письма простого (от 16-го), и потому отвечаю тебе с опозданием. Посылки твои от 25.ХІ и 4.ХІІ получены так же, как и бандероли, в полной сохранности. Получен и узвар. И не только получен, но даже и съеден, сливы в пшенной каше, все остальное самостоятельно. За попечение Вл. Львовичу очень признателен, но, конечно, был бы гораздо более благодарен, если бы он помог тебе разыскать мои рукописи.

Относительно бумаг официальное заявление я подам. Думаю, это вполне удобно. К низшим инстанциям я уже обращался несколько раз. Раз настоящего ответа нет, а есть только обещания, очевидно, другого выхода нет, как обратиться к людям вышестоящим.

Отрывок из второй песни, о котором ты пишешь («Смерть Лаокоонта»), тебе записан и послан в одном из предшествующих писем. Ты бы должна его получить. Пишу я тебе трижды в месяц, каждого 1, 10 и 20 числа, и, пересмотрев мою корреспонденцию, ты легко можешь установить, что случилось с письмом, в котором был этот отрывок записан.

За обещания посылать переводы Пушкина на украинский язык очень тебе благодарен заранее, хотя качество этих переводов в высшей степени посредственное. Что особенно примечательно, — откровенно плох Тычина — плох оттого, что произволен, и оттого, что не справляется с элементарными техническими трудностями вроде рифмы. Если против Пушкина погрешает Савва Голованивский или Михайлюк, то это сам Господь велел, — потому что как бы ни расхваливали их людие неверные и невежественные, они все-таки не выше карпенко-каровского Матюши из «Суеты». Тычине же попадать с ними в один ряд в высшей степени зазорно.

О заявлении на свидание подумай хорошенько. Как-никак 2000 километров. Что тебе даст коллегия защитников, право, не знаю. Мне думается, неплохо было бы узнать просто у людей, подававших заявления, ездивших на свидание или собирающихся поехать. Может быть, ты как-нибудь по дороге в Лавру — зашла бы к Вере Моисеевне, на улицу Январского восстания 9, кв. 10. Во всяком случае, напиши мне, что ты решила и как ты думаешь сделать. Я тогда подам встречное заявление в ГУЛАГ.

Сейчас получил от тебя 3 и 4 №№ «Литературной газеты». Страшно слабо. Печатается ли «Евгений Онегин» в «Вістях» по выходным дням? Что слышала о переводе «Бориса Годунова»? Я прочел в одном из присланных №, что «Годунова» переводил Сосюра. В чьем переводе будет он ставиться в театрах, печататься в сборниках «Сочинений» Пушкина — все это страшно интересно.

И чтобы не забыть самого важного — несколько слов о посылках. Не тревожься, если вдруг какая-нибудь из твоих посылок возвратится назад. Помни, что зимние посылки должны быть нарочито невелики, 3—4, в крайнем случае до 5 кг, и очень компактны. Если они тяжелы и неудобны для перевозки аэропланом, их не берут. И во-вторых, посылки перевозятся из Кеми зимою, так сказать, в порядке любезности — когда нет никаких срочных перевозок или доставок. Самолеты — невелики и, когда загрузка их слишком велика, посылки не принимаются, а чтобы они не залеживались в Морсплаве, их могут отправить обратно.

Поэтому, если бы что-нибудь подобное случилось, тревожиться тебе не следует. А просто взять посылку и, выждав какой-нибудь небольшой срок, послать ее снова, в надежде, что она придет в более благоприятное — в перевозочном смысле — время.

Вот сейчас, например, метет со вчерашнего вечера. На море ветер и вьюга. Вообрази, как забьется доставка, если это протянется еще дня два-три.

Обыкновенно в таких случаях тревожатся, присылают телеграммы, а я забыл предупредить тебя заблаговременно. Что ж делать? Лучше поздно, чем никогда.

А теперь получай в виде бесплатного литературного приложения тот отрывок из второй песни, о котором ты писала[582].

Вот тебе весь этот небольшой отрывок Aeneidos II, 199—227. Как жаль, что не могу тебе послать «Гайаваты». Очень длинно.

Будешь писать, напиши, что слышно о переводном двухтомнике Пушкина? Не вышел ли учебник испанского языка, обещанный Издательством иностранных рабочих?

Пока прощай. Целую крепко. Кланяйся.

Коля

9. II. 1937

Писал я тебе, что мой сожитель по комнате переехал в другое место тут же на острове, и теперь у меня новые компаньоны. Стало гораздо менее удобно в смысле питания (т. е. приварка). Но в комнате сделалось чище. В смысле подбора людей по интересам дело не изменилось: уехавшего литературоведа сменил новый, въехавший, круглоголовый, неистовый человек, специально занимавшийся Шевченко^{249}, неожиданно оказавшийся честным и добрым малым, прекрасным сожителем. Читаю я немного — все твои пушкинские материалы, в связи с юбилеем. Чувствую себя здоровым, настроение спокойное, как никогда в Киеве. Посылки февральской твоей жду с нетерпением, и ты догадываешься, почему: чай на исходе. Получила ли ты мое письмо с известием об очках? Вот конфуз вышел; вместо близоруких ты мне прислала дальнозоркие. Вместо: -3 диоптрии +3. Жалость страшная и «морока» опять.

Пиши, что делаешь, как живешь?

Будь здорова и бодра. Что слышно о папе, я давно ничего не получал.

К.

14. II. 1937

Дорогой Сонусик,

Извини, что так кратко. Но с последнего письма у меня нет ничего нового. Никаких от тебя ни писем, ни бандеролей — сегодня почтовый день, но почта будет раздаваться только вечером. Спешу уведомить тебя, что я жив-здоров — на тот случай, если из-за срочных перевозок вернется к тебе февральская твоя посылка и ты начнешь себе ломать голову о причинах обратного ее отправления.

Как прошли у вас в Киеве пушкинские празднества? Напечатан ли пушкинский двухтомник? Какие новые переводы, статьи, книги появились? Вообще поставь меня хоть в какую-нибудь известность относительно новостей пушкинской литературы. За журналами и газетами я слежу регулярно, но из книг видел только второй том пушкинского «Временника Академии Наук» и книгу о «Борисе Годунове».

Получила ли ты мое письмо со вторично посланным тебе отрывком о Лаокоонте?

Настроение мое отличное. После метелей установилась чудесная безветренно-ясная погода с морозами градусов в 15—18. Мое впечатление, что больше 18 у нас еще морозов не было. На море видна чистая полоса. Во время штормов поломало лед в нескольких километрах от берега по направлению к Кеми, но на какое расстояние, отсюда судить трудно. Северных сияний после того декабрьского (а может быть, январского), о котором я тебе писал, не было.

Папа не пишет давно. Что слышно из Дашева? Я ему написал, кажется, еще в январе и, зная его любознательность, с самым подробным описанием здешнего климата и природных явлений, — но ответа нет. Если получу, буду писать в марте.

Ты же от меня жди еще письма, которое отправлю сейчас после 20-го. Пиши, родная, как у тебя дела со службой. Повидайся с Верой Моисеевной (я тебе писал, кажется, в прошлом письме). Кланяйся Тамарочке, Маргарите Михайловне, уведомь, как твое заявление о свидании. Футляр твой с очками у меня временно исполняет обязанности портмоне. Будет ждать весны и весенних посылок, чтобы отправить тебе стекла для замены.

Будь здорова и пиши. Целую крепко.

Коля

20. II. 1937

Дорогой Сонусик,

Отправил я тебе прошлое письмо, простое, дней 6—7 назад, и в тот же вечер получил твои бандероли с «Литературной газетой» и «Комсомольцем Украины». Большое тебе за них спасибо. В «Комсомольце» я нашел перевод «Бориса Годунова», единственную литературную для себя поживу, прочел внимательно, но удовлетворил он меня мало. Может быть, он и точен в деталях, но расстановка слов суховата, одни слова отзываются мажорностью, другие прозаичны; лексика неровная, а главное, нет и тени той гармоничности стиха, которою дышит оригинал. Я все-таки предпочел бы, чтобы напечатан был тот перевод, который у тебя в руках. Вернулся ли он к тебе, по крайней мере? Выручила ли ты со своей помощи переводчику хоть на одну посылку в Соловки?

Здесь сейчас самый что ни на есть мертвый сезон в посылочном смысле. Видимо, все посылки отправляются назад с Рыбачеостровска — так называется почтовое отделение Кеми-пристань. Как долго будет тянуться такое положение — неизвестно. Старые соловчане говорят, что то же самое было в прошлом году — посылки пошли только с конца февраля, начала марта. Что тебе посоветовать — сам не знаю. Может быть, оплатить пересылку авиапочтой? Но аэропланы здесь принадлежат отделению, а не почтовому ведомству, и будет ли эта оплата иметь обязательность в смысле доставки — неизвестно. Не говорю уже о том, что стоит она страшно дорого. Одно могу обещать тебе безусловно. Как только придут первые посылки, сообщу тебе непременно.

Мои запасы, увы, пришли или приходят к концу: фасоль истощилась, чаю нет, гороха еще остается недели на две приблизительно. Жиров нет уже недели две совершенно.

Жилищные мои условия ухудшились, я тебе писал об этом в прошлых письмах — живу я на старом месте, но компаньоны мои новые, за исключением одного — литературоведа с беспокойным характером, люди малоинтересные, пустые и не всегда просто по-товарищески внимательны. Поэтому питание наше «колхозное», дружное расстроилось, и это чувствуется довольно сильно.

Не знаю, выслала ли ты февральскую посылку, которую обещала сделать в начале месяца. Если выслала, то будь готова получить ее обратно и по прошествии некоторого времени отправить ее снова.

Если будешь отправлять съестное, имей в виду — главное для меня теперь сало и крупы. Горох варится долго, фасоль, вероятно, дорога, а пшенная или гречневая крупы и легче достаются, и варить их не так трудно.

То, что ты пишешь про Юру тети Олиного, нисколько меня не удивляет. Ни ума, ни житейского такта от него ожидать не приходится. Я не раз имел случай в этом убедиться: старорежимную бурсацкую грубость из него надо выбивать десятью палками, и то, вероятно, нельзя быть уверенным, что она ликвидируется без остатка. Ты не думай, однако, что я что-нибудь против него имею: я пишу со стороны.

О себе рассказывать нечего. По-прежнему работаю над «Энеидой» — третью песню перерабатываю основательно. С четвертой работа будет легче; она сделана лучше — нужно будет только переписывать. Очень жалею, что нет со мною моих коньков, здесь им могло быть хорошее применение. Сохранились ли они у тебя? Теперь приличных полуфигурных коньков я не видел. В Москве в прошлом году я ничего приличного не нашел даже в Парке культуры и отдыха — хоккейные трехфунтовые железки, нурмис (порты с прямым полозом, на которых ни одного приличного круга нельзя сделать) — и все в таком же роде.

С тем покамест будь весела и здорова, насколько можешь. Пиши. Пиши о себе. У меня нет ни одного февральского письма от тебя, если не считать бандеролей от 3-го и 6-го. Как ты получаешь мои письма? Следующее я пишу тебе, как обыкновенно, 1 марта.

Друзьям и знакомым кланяйся непременно.

Целую крепко.

Коля

1. III. 1937

Дорогая Сонечка,

Спасибо за «Литературную газету» и вырезки — все твои бандероли получил. В «Литературной газете» от 16.ІІ и «Коммунисте» за 18 (который получил на день раньше, чем он пришел в библиотеку) нашел кое-что для себя новое, что, если не порадовало, то во всяком случае удовлетворило меня.

Писем твоих не имею уже давно. Последние были от 20-х чисел января. Не хочу думать, чтобы ты в феврале не написала ни разу. В чем дело? — никак не пойму. Попробуй писать открытки, может быть, им легче сделать двухтысячеверстный маршрут — бесперебойно, беспересадочно.

От папы получил письмо — февральское, как всегда, обстоятельное, с полным отчетом обо всех родственниках. Между прочим, пишет, что Мария Александровна больна, делала какую-то операцию и на днях уезжает опять в Харьков советоваться с врачами. Наталочка пишет папе, что настроение у нее прескверное. Но в чем дело — подробно не объясняет. Я думаю, не рак ли какой-нибудь наружный… Не знаешь ли ты чего-нибудь более определенного?

О себе писать нечего. Жив, здоров. Чувствую себя недурно, кроме тех дней, когда меняется погода и вместе с барометрическими показаниями изменяется настроение из обычно бодрого на сонное и вялое. Нервы в порядке — работа более или менее спорится. В комнате тепло, т. к. Евгений Степанович (так называется мой сожитель, человек энергичный и беспокойный) любит хорошую температуру и топит довольно искусно. Сожитель из него приятный, покладистый, большой добряк — и нам с ним легко. Правда, теплоты здесь (комнатной) достичь немудрено: монастырские печи устроены хорошо, а морозов больших не бывает. Папа пишет, что в Дашеве -36° по Цельсию, и спрашивает, как-то там у вас, а мне даже писать неловко, что здесь было только два дня с двадцатиградусным морозом, а то все время мы пробавляемся десятиградусными. Вообще зима этого года легче прошлогодней. Что же до морозов, то minimum, засвидетельствованный на Соловках, скромнее киевского, полтавского и харьковского -29° Цельсия.

Пушкиным я заниматься перестаю понемногу — пять лекций прочитаны (кстати, вот тебе темы: «Классовая природа пушкинского творчества в суждениях современных критиков», «Биографические повести о Пушкине», «Дуэль и смерть Пушкина», «Пушкин и литературная борьба декабристов», «Творческие этапы Пушкина» — в тематическом или стилистическом разрезе). Осталась только одна: «Язык Пушкина». Но это, конечно, не значит, что я перестаю следить за литературой, особенно за литературой переводов. У меня мысль сделать что-нибудь вроде статьи о новых украинских переводчиках — для пушкинского Временника Академии. Но те переводы (газетные), которые я получил, еще очень слабы, подлежат редакционной правке, и я хочу дождаться давно обещанного в прессе пушкинского двухтомника. Не слышала ли ты чего-нибудь, выходит он или не выходит?

Работа моя над правкой вергилиевского текста (II—V песни) заканчивается. Вторая, третья и четвертая песни проверены по оригиналу, сличены с брюсовским переводом, отделаны окончательно и еще раз переписаны. Работаю сейчас над пятой. Когда отделаю и перепишу ее, тогда мне понадобится сразу девятая книга. Ее перевод у тебя. Ты сделаешь мне большую услугу, если перепишешь те 349 стихов, которые уже переведены, и копию пришлешь мне для окончания и отделки. Тогда у меня начинается второй тур работы — книги IX—XII, и «Энеида» закончена. На очередь выдвигается Овидий. Посмотри, дорогая, сохранилось ли у тебя меркелиевское издание — три тейбнеровских томика в одном переплете, этакий весьма почтенный кирпич. Не продавай и не отдавай его. Он может понадобиться. Меня привлекает «Ars amatoria», по крайней мере в отрывках, «Аконтий и Кидиппа» из «Epistulae», «Цейкс и Гельциона» из «Метаморфоз», некоторые из «Тристий» (первые три элегии первой книги).

Нашла ли ты Петрарку, «Canzoniere», о котором я тебя просил? Побывала ли у Веры Моисеевны — на Никольской? Написала ли заявление о свидании? Я ничего, ничего об этом не знаю, как не знаю о твоих глазах, о службе и многом-многом другом.

Пиши, дорогая. Весь февраль месяц я питался только твоими бандеролями. Это было единственное указание, что ты еще где-то живешь и дышишь.

Читал я этот месяц немного; кроме журналов, просмотрел только «Эжени Гранде» Бальзака, которую когда-то читал и которая мне теперь очень понравилась, «Якобинский заквас» — «Казанскую помещицу» Ольги Форш и в pendant к ней «Мировича» Данилевского — «Мирович» плох, Форш — так себе.

Относительно посылок ничего особенно отрадного нет. Появилось на днях посылок около пятнадцати, но есть ли это начало постоянной их пересылки или случайность — пока не видно. Буду писать тебе дней через семь-восемь, напишу по этому вопросу подробней.

Видела ли ты в «Правде» статейку Богомольца о скарлатине и новых методах ее лечения? Меня она прямо-таки расстроила. Если это в самом деле, то известно же это не со вчерашнего дня. В предложениях это существовало года три-четыре назад. Почему тогда ничего не сделано было для популяризации этих методов? Если же это втирание очков, вроде статей о раке и продолжительности жизни, зачем такие вещи писать и даром только волновать людей? Должно же быть у человека чувство ответственности!

Но — может быть, довольно об этих грустных материях. Пиши, дорогая, чаще, хотя бы открытки. Пиши о себе, пиши о Киеве, что нового в городе, что слышно у Лобод, пишет ли тебе Женя, как чувствуют себя твои приятельницы? Нету ли у тебя какой-нибудь новой фотографии? Я за все сведения, за каждую весточку буду тебе чрезвычайно признателен.

С тем будь здорова и благополучна.

Пише же.

Целую крепко.

Твой Коля

2. IV. 1937

Дорогой Сонусь,

Мои обещания я выполняю в точности. Письма январские и февральские отправлены в положенные сроки. Даже в марте я нашел возможность отправить тебе письмо 21-го (кстати, простое, т. к. мартовские деньги мои кончились). Таким образом, на этом листе смело можешь поставить регистрационный номерок — 11.

Бандероли твои я получаю, по-видимому, аккуратно. «Социалистического Киева» имею №№ 9 и 10, «Литературной газеты» — 11 и 12. Последняя бандероль (с «Литературной газетой») со штемпелем — 15.ІІІ, последнее письмо (открытка) — увы, 19.ІІ.37. Думаю, на днях кое-что подойдет снова.

Заявление о свидании в ГУЛАГ я отправил точно так же. Отправила ли ты? Что даст и какое впечатление оно на тебя произведет, я судить на могу. Я уже обвык и обжился здесь. Мне порою кажется, что наш островной кусочек предполярья живописен и уютен. Но ты человек в этих местах свежий и сможешь увидеть лишь Кемь, которая, по сравнению с островами, холодна и гола. Если ты и не приедешь, вряд ли что-нибудь потеряешь… Хотя — собственно говоря — к чему откладывать. Почему не приехать хотя бы раз? — Я обещал написать встречное заявление, и вот — написал.

Нового у меня нет ничего, кроме прочитанных книг и переводной работы. Из журналов я видел пока 1 книгу «Литературного Современника» и 4-ю же «Знамени». Из книг просматриваю сейчас книгу стихов Теодора де Банвиля (по-французски, не нравится, сухо), перечитываю Монина «По Южной Америке», прочел наконец «Семью Оппенгеймов» Фейхтвангера. Был опять вторично в десяти верстах от своего местожительства, но не там, где был в феврале. Пять с половиною километров шел по чудесной дороге между лесистых холмиков и замерзших озер, а затем низиною, был на одном холме, с которого виден Архипелажек, и остался очень доволен. Назад возвращался с подводой, пошел снег, да еще мокрый, не было ничего приятного в пешеходной экскурсии. Погода стоит у нас очаровательная. Снег лежит, конечно — но днем пригревает солнце, бегут ручьи, пальто зимнее уже не нужно, — достаточно ватной куртки. Дни уже длинные, в 8 часов еще не темнеет, не темнеет полностью, если быть точным. К вечеру подмерзает, дышит холодом, как в Киеве в конце февраля — начале марта, — словом, картина раннего предвесенья в полном разгаре. Работаю по-прежнему над «Энеидой», кроме нее, перевел еще пушкинского «Овидия», одно из ранних его стихотворений (1821 года), которое привлекало меня уже давно. Так что, кроме напечатанных в сборнике 1930 года шести вещей из Пушкина (а может быть, 5-ти, так как «Славная флейта, Феон» напечатана не была), у меня теперь 9, плюс «Борис». Новые: «Поэту», «Ехо, німфа безсонна» и «Овидий». Вот тебе на испытание первые 20 строк. Ради экономии места, стихи разделяю только поперечными черточками. «Овідій, я живу край берегів смутних, / Що ларів їм своїх прабатьківських старих / Ти в давні дні приніс і попіл свій зоставив. / Твій безпорадний плач країну цю прославив, / І ліри ніжний звук іще не занімів: / Твоєю славою ще повна шир степів! / Як живо у мою ти вкарбував уяву / Смутного вигнання пустелю неласкаву, / Похмурий неба схил, нетанучі сніги / І коротко теплом розцвічені луги. / Як часто, струн твоїх вчарований гудьбою, / Я серцем мандрував, Овідію, з тобою. / Я бачив човен твій у шумі бурунів / І котви, кинені край диких берегів, / Де жде співця жаги погибель і заглада. / Там голий степ кругом, горби без винограда; / Породжені в снігах задля страхіть війни, / Одважні Скитії холодної сини / Ждуть тільки здобичі, укрившись за Дунаєм, / І нападу гроза тяжить над цілим краєм. / Немає впину їм. По річці вплав пливуть / І по льоду дзвінкім торують хижу путь». — И т. д. Как будто до сих пор ничего, не хуже многих переводов, которые я читал в присланных тобою №№ «Литературной газеты». Рецензии твоей ожидаю. Понравится, пришлю еще кусок, конечно, из тех, какие получше. А то еще решишь, что я здесь теряю свою опытность и технику.

Получила ли ты мои письма, где я просил тебя прислать последние два абзаца вступления к лонгфелловскому «Гайавате»? Имею в виду первую главу: «Should you ask me, whence these stories?» Последний абзац, который имеется у меня: «Ye who love a nation’s legends… Listen to this Indian legend. To this Song of Hiawatha!» Бунинского перевода у меня сейчас под рукою нет, поэтому сказать точно, скольких у меня кусков недостает, я не могу. Кажется, все-таки два. Может быть, Тамара не откажется их для тебя переписать. По-английски, разумеется.

О других присылках (не относящихся к духовной пище) не хочу тебя тревожить. Но о брючном вопросе, пожалуй, напишу. Мои костюмные брюки и рыжие грубошерстные сдают (особенно первые). Конечно, ничего дорогого мне здесь не надо — нужны были бы такие же простенькие и такие же грубошерстные, как те, — лишь бы прочные. Цвет безразличен. Из твоих зимних посылок все употреблено, сегодня намочил последний горох, осталось еще полкружки.

Пиши, как можешь. Разумеется, я заинтересован — почаще. Да не знаю, может быть, у тебя мало времени остается от работы или глаза болят, и приставать с просьбами неудобно. Ужасно только завидно бывает, когда приходят толстющие пачки писем, а ты ничего не получаешь.

Милым людям, которые тебя не забывают, я очень благодарен. Будет ли когда-нибудь время отблагодарить их при свидании?

Прощай пока. Целую крепко. Следующее письмо напишу числа 12-го.

А время бежит. Вот уже апрель начинается. 26-го мне минет 47 лет. Твоего дня рождения я в этом году не забыл, но писать об этом не решился. С чем поздравлять?

Ну, будь здорова и пиши, милая. Была ли ты у Веры Моисеевны, как собиралась? Как поживает Вера Тимофеевна? Как недолговечен все-таки ее брат, было ведь не больше 50—52 лет?

Коля

19. IV. 1937

Дорогая Сонушка,

Сегодняшнее мое письмо с начала года двенадцатое, с начала апреля — второе. Счет я им веду строгий, а с сегодняшнего дня сделаю его еще строже, так как почтовые неисправности самые горькие из всех, и мириться с ними я не мог никогда. Твои письма ко мне доходят аккуратнее, но тоже не без изъянов. Последнее, что я от тебя получил, — это открытки от 5 и 10.ІІІ и бандероль от 31.III.

Заявление о возвращении тебе всех научных и литературных рукописей, оставшихся у Влад. Львовича, я уже послал по начальству и через некоторое время повторю его по другому адресу. Жаль только, что я не знаю, что именно у тебя осталось, и принужден писать наугад. Поэтому очень меня обяжешь, если напишешь, есть ли у тебя: 1) хоть один из двух рукописных экземпляров «Бориса» (мне казалось по прошлым письмам, что один из них ты получила), 2) Лукреций «De rerum natura», книги І, II, V (были в картонной папке в красном шкафу), 3) 1 акт «Балладины» Словацкого — на длинных листках, сшитый (был в письменном столике), 4) Сборник стихов на почтовых листках конторского формата, еще с барышевских времен, в серой бумажной обложке, 5) Черная коленкоровая папка с библиографией переводов Горация (была в письменном столе, в тумбочке), 6) Черный фанерный ящик с университетскими курсами и на нем папки с курсом методологии перевода, и там же заготовки для будущих работ: переписка Драгоманова — Кулиша, Горленко с разными лицами, и прочее. Все это должно было пойти в книжку исследований, которую я собирался к концу 1936 г. подготовить. Вообще у меня уже было столько всякого материала, что я каждый год мог бы уже выпускать по хорошей книжке. Хорошей — я говорю в смысле объема.

Ты просишь писать тебе заказные письма. Я иначе и не делаю. Только в марте 20-го написал простое, да и то пожалел затем. По крайней мере тебе отдадут вовремя дома. Перевода денежного, о котором ты писала 19 февраля, — все еще нет. Отправляла ли ты его? На май денег у меня еще хватит, а на июнь — не знаю, может быть, и нет.

Теперь ответ на все твои вопросы. Почему надо переменить стекла в очках? Да потому, что ты прислала мне не минус 3 диоптрии, а плюс 3, т. е. не близорукие стекла, а дальнозоркие. Я точно предвидел, что письма будут пропадать, и написал об этом два или три раза сряду. Для чего мне хочется написать о новых переводах Пушкина? Все для того же, для чего я сижу над «Энеидой» и над журналами, — чтобы не деквалифицироваться, во-первых, а во-вторых, в надежде на гонорар. Я был бы счастлив, если бы мог отсюда зарабатывать и знать, что хоть какою-то мерой в силах снять с тебя тягость повседневной заботы.

Об Овидии покамест тебя не прошу, можно подождать, да и с Пушкиным, конечно, дело терпит. Петрарки не ищи. Бог с ним. У меня еще много остается «Энеиды». На днях я подсчитывал, у меня сделано 8100 с небольшим, это значит, остается 1700 с десятками. На очереди окончить XI песню, затем пересмотреть и закончить IX, и можно начинать переписку начисто последней трети поэмы. Песни 2—5 уже переписаны и чистятся уже по беловику. Буду поэтому очень тебе благодарен, если пришлешь в копии то, что есть у тебя из IX песни, и попросишь Тамарочку переписать последние два абзаца из английского «Гайаваты» — из вступления, в моем экземпляре отсутствующие. Вступление (Introduction) начинается: «Should you ask me, whence these stories…?» А последние стихи, после которых находятся нужные мне два абзаца: «Whether they are sung or spoken; Listen to this Indian legend — To this Song of Hiawatha». Это в общей сложности строк 20.

Если писем не будет долгое время — в мае месяце, не удивляйся Это значит — весна. Посадочные площадки для самолетов (на льду) ненадежны, аэропланное сообщение прервано и надо ждать навигации. Погода здесь до сегодняшнего дня стояла в течение почти месяца очаровательная — солнечная, безветренная. Днем грело, снег во дворе сошел почти совсем, прилетели чайки. По вечерам подмораживало, но не всегда; а 3 и 12 были очаровательные северные сияния. Теперь с ними надо распроститься до осени. Темнеет только в 10 часов вечера, недели три еще — и дождемся белых ночей, — не то, что сияний, но и звезд не увидим до конца июля или начала августа.

За сведения о родственниках спасибо. То, что доктора наговорили о Галочке и Ирочке, может быть, и преувеличено немного. От папы давно ни слуху ни духу. Жду от него письма на днях. Обычно два месяца проходит, пока дождусь от него ответа. Мнения о «Борисе Годунове», конечно, не передавай. Что он не в пример лучше «Бесов», «Обвала» и прочих рукоделий — это более чем несомненно. А какого ты мнения о пушкинском «Овидии», которого 22 строки я тебе послал? Что с Верой Моисеевной ты не говорила, очень жаль — она бы смогла сообщить тебе о правилах, как пишутся и куда подаются заявления о свидании. Кстати, у меня есть твой акварельный портретик, сделанный с карточки тем же художником, что сделал и карандашный набросок мой, и акварель. Сделан очень приятно. Как бы я благодарен был тебе, если бы у тебя нашлась для меня свежая фотография, хотя бы домашняя, Митиного производства. Той, где ты с Котиком, я уже не верю. Да и Котик там нехорош. Вот если бы Коля мог сделать для меня новый оттиск с негатива «Мошка» — не увеличенного, вроде того, какой есть у тебя — это было бы славно. Но, пожалуй, это уже невозможно. Без этого я обойдусь. Надежды и мечтания в здешнем климате редко когда (у меня, по крайней мере) вырастают в реальность.

Твое последнее письмо (от 21.III) очень меня растревожило. Я все думаю, что я могу сделать, чтобы ты не томилась бездельем. Но трудно придумать что-нибудь надежное и реальное. Конечно, заявление по начальству я могу послать; конечно, право на труд за тобою, и в нем никто тебе отказать не может — но твоя характеристика людей верна, что-либо возразить против нее трудно, и затем, я ведь лишен всякой возможности проверить, как принято мое заявление. Но до 1 мая есть еще время подумать. В первых числах мая я буду писать тебе и тогда подробнее сообщу, что намерен сделать я. Не придут ли тебе на помощь наши литераторы с какой-нибудь переводной работой? А как ты насчет преподавания языков, хотя бы?

Мои настроения, пожалуй, лучше твоих: ровнее — работа у меня занимает почти все время, и это отвлекает меня от лишних и тяжелых мыслей.

С тем будь пока здорова и бодра по возможности. Целую крепко. Получила ли ты письмо, где я писал о своей экипировке, главным образом о брюках, — это было либо в последнем мартовском, или в первом апрельском письме.

Друзьям своим кланяйся.

Коля

11. V. 1937

Дорогая Сонушка,

Пишу тебе первое майское письмо — как видишь, с опозданием. Был мертвый период: перестали ходить самолеты и не было катеров. Позавчера началась навигация: пришел, пробивая ледяную перемычку перед бухтой, первый пароходик, а сегодня уже вся благополучная бухта чиста. Отвечаю тебе сразу на три письма, от 17.ІІІ, 21.ІІІ и 29.ІІІ. Апрельский перевод и бандероль получены также, а сегодня уже висит объявление о посылке. Вечером получу, узнаю, твоя или папина (папа как-то в февральском письме обещал выслать). Твои опасения относительно фурункулеза пока не оправдываются. Правда, раза три за зиму на шее появлялись легкие затверденьица, но каждый раз рассасывались сами, даже без йодовой смазки. Климат соловецкий меня не удручает. Зима была благоприятная: ровная, снежная, только два раза температура падала до -20, и оба раза ненадолго, ветров не было, две метели только — а с двадцатых чисел марта установилась чудесная солнечная погода, — через месяц снега уже не было, а сейчас начинают распускаться кусты и черемуха. Ночи уже белые, с одиннадцати сумерки, хотя заря передвигается по северному горизонту, а с половины второго начинает светать. Но я ко всем этим чудесам привык и засыпаю так же легко, как в темные ночи.

Твое известие, что ты работаешь, очень меня порадовало. Напиши, где, на какой работе, в каких условиях материальных. Мне станет ясно тогда, сколько времени у тебя остается и насколько тебя заполняет (говоря условно) служба.

Ты спрашиваешь, откуда у меня впечатления, что IX песня у тебя. А это я предположил на основании одного из твоих прошлых писем. Ты писала, что получила песни І, II, VI, VII и VIII, а так как вторая написана мною не дома, то я и решил, что ты пятую тетрадочку — начало IX песни — сочла за вторую. Впрочем, в официальном заявлении, которое пошло в Киев 17.VI, за № 1022, среди не полученных тобою материалов, имея в виду возможность ошибки, я IX песню упомянул. В настоящее время я работаю над переводом 12-й — одиннадцатая закончена. Еще месяц-полтора, — я закончу и XII, и тогда до зарезу нужно будет знать, сохранилась песня IX или нет; всю ли ее начинать или только с 349 стиха. Лонгфелловскую балладу я получил и даже перевел: «Фогельвайд, співець кохання, — Як покинув грішний світ, — В Вюрцбурґу спочив нерушно — Під вагою мшистих плит». Месяц-полтора назад я послал тебе новую просьбу о лонгфелловских текстах: последние два абзаца из главы «Introduction», пропущенные редакторами присланного тобою изданьица. Если Тамарочка не откажется, буду очень благодарен. Судьбой рукописей своих я заинтересован очень и в случае надобности готов писать вторично, на этот раз по московскому адресу. По существу, это единственное, что я могу доделывать из задуманного и начатого: для обработки украинского курса, для книги исследований возможностей нет, — нужно много книг — остаются переводы и заготовки. Кстати, писал ли я тебе, что понемножку привожу в порядок свои мысли по римской литературе. В Киеве я должен был читать краткий курсик для аспирантов — кое-что пересмотрел, передумал, но курс не состоялся, и мысли остались не записанными. Теперь я кратко записываю факты и объяснения, кое-что выписываю из книг и уже дошел до Овидия, до Августовских элегических поэтов.

Получила ли ты мое письмо с акварельным моим портретиком? Оно было отправлено около 1.IV. С этим конвертом отправляю тебе твой портрет, сделанный с карточки, он не совсем удачен, кое-что не угадано, но глаза, по-моему, вышли неплохо.

Пересмотрел сейчас конверты и вижу, что на письмо твое 21.III я уже отвечал (не ответил только на твою характеристику «Бесов» в переводе Тычины), но это все равно: на твою оценку не обижаюсь. А вот — как жаль, что ты не написала, что же есть у тебя из «Бориса Годунова». У меня было впечатление, что из 2-х полных экземпляров, чернового и перебеленного, — ты какой-то один получила. Правильно ли я предполагал или нет? В официальное заявление на всякий случай я «Бориса» занес, пусть ищут второй экземпляр, если даже первый и возвращен.

За Александра Ивановича очень рад. Что докторскую степень ему дали, знаю из газет. Как подвигается его хрестоматия? С каким интересом я бы работал теперь для нее! Здесь получены новые хрестоматии: по средневековой литературе Запада — Шор, и по русской литературе — Гудзия. Посмотрел я первую — стихи Архипииты переданы скверно. Зато хороши спутники Данте (сонеты Кавальканте и Чино ди Пистойя). А Архипиита (Poeta maximus) — «Utar contra vilia» — у меня было лучше, жаль только — не окончено. Вот бы теперь за него взяться.

Но, пожалуй, надо кончать. Допишу после обеда. Не знаю, как ты переносишь мои литературные экскурсы, но для меня писать о себе — это писать, главным образом, что я читаю или пишу. Все остальное укладывается буквально в несколько строк. Итак, до вечера.

Твой К.

12. V

Вчера я замотался вечером с посылкой, пришло их сразу множество, и не успел дописать. Дописываю сегодня. Получил от тебя книги. Изданы они великолепно, может быть, даже с излишней роскошью, ежели принять во внимание невысокий уровень словесной культуры и чрезвычайную слабость, почти полное отсутствие сопроводительного материала. Работать над ними буду непременно. Но, конечно, знай я, что это такая тяжесть, я бы даже и не заикался о присылке этих страшных вещей. Заранее отказываюсь от Овидия, испанской и немецкой грамматик; постараюсь тебя просьбами о книгах тревожить только в случаях крайней необходимости.

Деньгами я теперь обеспечен, думаю, до августа месяца включительно, что у меня на счету — в точности не знаю. Очки для смены стекол постараюсь тебе прислать, как и то, что есть у меня лишнего из белья. По линии носильного у меня, как и в барышевские времена, кризис с брюками — но я об этом писал тебе, какие-нибудь самые простые, грубошерстные, дешевые предельно, выручили бы меня на все 100 %. Был бы очень тебе благодарен, если бы ты (если у тебя есть еще возможность) включила в посылку несколько бритвенных ножей (3—4), несколько перьев (хотя бы № 86, из киевской продукции ты прислала мне великолепные, или «пионеров» — они же «Nadia» (французское их название), или тех, что прислала последний раз, только никелированных, несколько тетрадей или четвертушечных блокнотиков в тетрадочных обертках — в клеточку. О съестном не пишу — ты знаешь все. Буду еще писать числа 20 мая. Если к тому времени придет продуктовая посылка, напишу два слова в качестве корректива.

Ну, вот и все, что написалось. Прости, если сегодняшняя дописка кратка. Тороплюсь бросить письмо в ящик. Следующий раз напишу подробнее о пушкинском двухтомнике, которому я, несмотря на его размеры, обрадовался как новой теме для работы — прежде всего. С тем пока будь здорова, пиши, не забывай. Целую крепко. А что не увидимся в этом году, не печалься. Верь мне, что я чувствую себя неплохо. Не устроиться ли тебе на железной дороге, тогда бы поездка твоя удешевилась и можно было подумать о свидании конкретнее. Кланяйся своим друзьям.

Твой Коля

21. V. 1937

Дорогой Соник,

Обе твои посылки, пушкинская и продуктовая, папина посылка, бандероли с 18 и 19 №№ «Литературной газеты» и английским «Отелло» получены. Пришла и открытка твоя, отправленная 6.V. Но зато ни одного письма за апрель, а в особенности того подробного, которое ты обещала 29.III написать «вскоре». Было оно, это письмо, или нет?

Пушкин издан великолепно, иллюстрации воспроизведены прекрасно, но переводы в большинстве слабы. Коренных вещей две: старый перевод «Медного всадника» Рыльского и новый перевод «Русалки» Свидзинского. О «Всаднике» не говорю: это шедевр признанный, а «Русалка» меня прямо очаровала естественностью, простотой и стройностью языка. Если в рецензиях о ней ничего нет, то это значит: рецензенты слепы. Все остальное значительно ниже. Проза передана языком шаблонным, робким, словарь сглаженный. В лирике, поэмах и в «Каменном госте» Терещенко много «барахла». Немного странно отсутствие статей о столетней традиции переводов Пушкина на Украине, о принципах переводной работы над пушкинскими текстами. Это какое-то свидетельство о бедности литературоведческой мысли, расписка в собственной некомпетентности.

«Отелло» очень хорош, но я начал работать над XII книгой Вергилия и за него еще не принимался.

Ты пишешь о «Вступлении» (Introduction) «Гайаваты». Но, дорогая, мне нужны только два последних абзаца, всего-навсего 18–20 строк, пропущенных в присланном тобою издании. Предпоследний должен начинаться: «Вы, в чьем сердце сохранилось пламя веры», а последний: «Вы, которые, блуждая по околицам зеленым». Зачем тебе мучить себя перепиской целой главы?

Чувствую я себя неплохо. Как всегда у меня бывает весной, побаливает иногда голова по утрам (обычное мое малокровие), но часам к 11 проходит, особенно после прогулки по свежему воздуху. Порошки я принимал всего раз или два — это реже, чем в Киеве. За зиму у меня не было ни одного гриппа, ни одного даже насморка — и это несмотря на то, что погода здесь меняется, как настроение Ивана Петровича. Нервы мои из порядка не выходят, сердце тоже. Весна здесь уже в разгаре, распустилась черемуха, черная смородина, тополя. Стоят совершенно белые ночи, почище петербургских, так что и в одиннадцать не темнеет. По временам бывают еще холода (когда повевает с Ледовитого), но, только прекращается ветер, — благодать — поверх пиджачишки ничего не нужно; любители лежат на солнце и принимают ванны.

Жилищные условия у меня неплохи по-прежнему, недели три назад переехал на другую «квартиру» в пятидесяти шагах от первой, к людям более уютным и культурным, с окнами на юг (а не на восток) — возможность заниматься полная. Чего же мне еще?

Посылка твоя, милый Соник, великолепна. И все в ней «целесообразно», как ты выражаешься. Но какая ты все-таки «безумная женщина»! Зачем ты присылаешь мне такие деликатесы, как пятирублевый чай? Ты присылай попроще: в 3.50, но с крепким настоем, индийский — чтобы экономнее расходовался, даже кирпичный или плиточный, если это выгоднее. Я сделался теперь хозяином экономным и расходую все здраво и понемногу. Вот уже девятый (или восьмой) день, как получена посылка, а у меня ни один продукт не вышел до конца, даже конфекты, даже печенье.

Сейчас пришли и сказали, что мне есть письмо. Иду получать, допишу через полчаса.

Коля

Письмо получил: открытка от 18 апреля. Удивительно, что ты не получила моих мартовских писем; в марте я писал тебе трижды; 1, 10 и 20 (21). Будем надеяться, что они еще придут, как пришли с опозданием февральские-январские. Я получаю также не в строго хронологическом порядке: 21.ІІІ, 17.ІІІ, 29.ІІІ, 6.V, 18.IV.

То, что ты пишешь редко, я не в претензии, когда приходят твои бандерольки с «Литгазетой», я знаю, что у тебя все благополучно, и не волнуюсь. Хуже то, что ты пишешь не периодически, с неравномерными перерывами и очень уж сжато: я до сих пор, например, не знаю, ни где ты работаешь, ни на какой именно работе — на секретарской, счетной или, чем черт не шутит, педагогической. Впрочем, педагогическую ты, наверно, сама для себе исключила.

Из газет знаю, что Митя 19-го защищал докторскую диссертацию. Если будешь видеть его, поздравь от меня, с докторатом. Как велика его работа? Как прошла защита, была ли Маруся и как это торжество отложилось в ее юмористическом восприятии?

Относительно передачи тебе рукописей я написал второе заявление в Москву (в Киев мое заявление пошло 17.IV) и только выжидаю полуторамесячного срока, чтобы его подать. Котика нет, у меня только и осталось, что ты да моя работа, литературоведческая и переводная, — с какой стати ей лежать там, где она никому не нужна, а не у тебя, где она будет под наблюдением и в полной сохранности?

Ты спрашиваешь, что целесообразнее присылать? Сало (и простое практичней копченого), сахар, чай, крупу (легко разваривающуюся — манную, гречневую, пшенную), узвар. Папа прислал мне манно-гречневой, а ты узвару, и сегодня у меня приварок — манная каша с миндалем и фруктами. Хороши, т. е. целесообразны, макароны. Кисели — также, они в большом здесь употреблении, т. к. не требуют никакой возни. Под кран с кипятком, и все готово.

Обо всем непродуктовом я тебе написал в прошлый раз: тетрадки в клеточку и одну тетрадь общую, среднего размера, с узкой линейкой, вроде той, на которой сейчас тебе пишу — для переписки «Энеиды»: она скоро придет к концу (даже если начало песни IX затерялось в Киеве), — как скоро придет к концу и курс римской литературы (в первой конспективной записи) — он доведен уже до Марциала и Стация. Немного перьев: твои 86 №№ — оказались чудесными. Что ни перо — сразу работает, как объезженное.

А вот с очками не выходит, как я предполагал. Чтобы присланная тобою оправа не лежала втуне, придется просить тебя выслать стекла (три диоптрии близорукости), отшлифованные по размеру стандартной круглой оправы, вложив их в посылку в предохранительной упаковке. Мне их вставят здесь в оправу, а дальнозоркие, присланные ошибочно стекла, я переуступлю, кто в них нуждается.

Нет ли у тебя какой-либо новой фотографии — твоей, конечно? Будь здорова, кланяйся, кому считаешь нужным, не забывай и пиши, как можешь.

Целую крепко. А со свиданием — время еще терпит.

Твой Коля

№ 14. Следующее письмо 1—3 июня.

19. IX. 1937^{250}

Родная моя Сонушка,

После писем твоих, полученных в начале сентября (от июля месяца), я не получал ничего. Последнее письмо твое — от 5 августа. Бандеролей нет давным-давно. В чем дело, не могу еще сообразить.

Здоровье мое в состоянии хорошем. Ни сердце, ни фурункулез о себе не напоминают. Ничего нового по сравнению с тем, о чем я писал тебе 4. IX. 1937, — нет.

Жаль, что совершенно нельзя надеяться, что письмо поспеет. Мне бы так хотелось, чтобы ты получила его к 30/ІХ и я мог послать тебе поздравления с твоим праздником. Когда теперь мы проведем его вместе? Желаю тебе благополучия материального и душевного спокойствия, насколько оно вообще возможно. Пусть хоть этот день будет для тебя перерывом в трудах и хлопотах, проведенным среди близких сердцу. Верочку поздравь от моего имени тоже.

Будешь писать, расскажи, как провела свой день.

Погода у нас уже осенняя. Рано темнеет. Темные ночи. Идут дожди. Числа десятого было безоблачно и довольно холодно. Луны не было и около часу ночи разыгралось довольно яркое северное сияние, кажется, первое в этом сезоне. Переливов радужных не было, но зеленый луч один я видел — а на севере висела довольно длинная, белая, извивающаяся лента, — 13-го был первый осенний заморозок утром. Затем потеплело, стало облачно и дождливо. Я хожу а одном пиджаке и только вечером надеваю пальто. Для 65° параллели климат благодатный!

Занятия мои идут в прежнем порядке. Все тот же Вергилий (до конца XII песни осталось совсем немного), все тот же Лонгфелло, Шекспир все еще ожидает очереди. Читал в последнее время Бальзака философские повести — «В поисках абсолюта» хороша, но все остальное — посредственно. Зато с большим удовольствием прочел Фильдинга «Тома Джонса-найденыша». Очень умно, весело, живо, даже в морализаторских рассуждениях, не в пример Теккерею.

Из новых моих аппетитов, о которых я писал тебе, кажется, проявился по-настоящему только один. Я почти ежедневно сижу час-другой над итальянской грамматикой. Это совсем не трудно, за исключением глагола — много помогает латынь, несколько меньше французский. Очень жалею, что нет со мной испанской грамматики, хотя бы такой, какая была в испанско-русском словаре. Помнишь, в таком желтом коленкоровом переплете? Их можно учить параллельно. Латинская основа в них изменяется по-разному, так что спутать и перемешать нельзя. Вообще, как мало я имел времени и как мало предприимчив был до сих пор, что не удосужился по-настоящему заняться исторической грамматикой латинского и романских языков. Уже мог бы читать «Божественную комедию» и Тирсо де Молину в оригинале.

В материальном отношении до сих пор я чувствовал себя хорошо, но как будет теперь, по временам начинаю задумываться. Мой чай вышел, деньги скоро окончатся. От июльской посылки осталось всего-навсего 5 кубиков магги. Приварков у меня нет давно, но пока деньги не вышли окончательно, я иногда покупаю творог, перетираю его с повидлом, и получается великолепное питательное прибавление к чаю.

Если будешь посылать посылку, вложи туда немного бумаги (тетрадок), черных ниток и штопок (клубочек маленький) для носков. О продуктах не пишу. Все благо.

Настроения мои сразу тогда взбодрятся, хотя вообще они у меня падают чрезвычайно редко. Довольствуюсь я весьма немногим, а живу в работе, в мыслях и книге. Помнишь, как в 1918 году ты или Анюта определяли мой характер по почерку, носили к графологу — и тот, помнится, что-то в этом роде определил.

Кстати, в посылку теперь можно вкладывать и газеты — отдельно, не используя их как оберточный материал — и №№ журналов. Может быть, ты попробуешь прислать несколько №№ «Литературной газеты» в посылке?

Из киевских газет я имею возможность правильно следить за «Коммунистом» — но там очень мало новостей о литературной и культурной жизни; другой же газетный материал меня, как ты знаешь, интересует мало: я устаю за ним следить. «Социалистический Киев» я видел здесь 5 №. Он мне не особенно интересен; я уже, кстати, и рассмотрел его обстоятельно.

Что ты знаешь о папе? Как Анюта и Галочка? Пиши и не забывай, милая.

Это мое письмо 20-е с начала года. Посланы тебе письма: в августе — 2; в сентябре посылаю второе. Следующее будет в начале октября.

Если можешь, не оставляй меня без денег.

Будь здорова и бодра. Напиши, когда пришло к тебе это письмо. К 30-му, в этом я почти не сомневаюсь, оно не придет наверное.

Целую крепко. Кланяйся.

Твой Коля

Только сейчас вспомнил. К зиме из носильных вещей мне понадобятся калоши. Иначе достанется валенкам. Папа в 35-м году купил 11 номер — с подъемом высоким — как раз для валенок. Пришлось впору. Ну, вот и все. Еще раз — до свиданья. Будь здорова и благополучна.

К.

Более 800 000 книг и аудиокниг! 📚

Получи 2 месяца Литрес Подписки в подарок и наслаждайся неограниченным чтением

ПОЛУЧИТЬ ПОДАРОК