До Зінаїди Єфимової{225}
1
Глубокоуважаемая Зинаида Сергеевна!
Большое спасибо за письмо. Оно для меня точно папская булла с отпущением грехов. Мои же вины, я это чувствую, безмерны и «Каменою» не искупаются. На Дом ученых Вы ропщете напрасно — они сделали все, чтобы публика была информирована. Подвели газеты, не напечатавшие объявления. Помимо того, утром 27. V по уговору с Людмилой Антоновной{226} должен был к Вам заехать я и оставить записку. Но я запоздал, не разобрался в №№ домов и трамвайных остановках и по легкомыслию решив, что у меня будет еще время заехать на Панасовку часов около 3-х. Времени, конечно, не нашлось. В понедельник же 28-го я не попал к Вам не по своей вине.
О лекции моей не жалейте. Она напечатана в «Житті й революції», 1928, VI — приблизительно в том виде, как была сказана. В устном изложении было только меньше ссылок да еще две-три объяснительные и одна украшающая цитата, которых нет в напечатанном тексте. Если Вам моя статья любопытна, я Вам могу ее прислать.
Ваши похвалы моим стихам совершенно не заслужены: у меня никакого лирического дара. Все это какое-то сухарное производство, иногда очень меня самого оскорбляющее. Я понемногу его ликвидирую: во-первых — «лета к суровой прозе клонят»; во-вторых, потребность в ритме и рифменный голод утоляются и переводами. Учебный год у меня кончается неярко.
Мало сделано — вот мое ощущение. Еще с месяц надо посидеть в Киеве, чтобы доделать недоделанное. У меня дома тесно, неудобно — книги выживают меня из комнаты. Живо ощущаю Ваше недовольство годом и желаю успешных поисков в Москве.
Киев, Ленина, 82, 7 Ваш М. Зеров
15. VI. 1928
2
Киев, 21. VII. 1928
Глубокоуважаемая Зинаида Сергеевна!
Спасибо за память и письмо. Очень рад услужить Вам и содействовать приобщению Вашему к великим буюрнусовским торжествам раздачи писем.
«Буюрнус» я люблю очень за его спокойствие и порядок, за зеленые горы, за большой платан, за такт и приятность Павла Михайловича, — и всем сидящим в нем живо сочувствую или — если позволите — сорадуюсь. По собственному опыту знаю, как горько не получать никаких известий из не-Крыма, когда все получают, и курортную переписку поддерживаю всегда и неизменно.
Вот и сегодня уже отправил в «Буюрнус» письмо Ананию Лебедю, молодому киевскому литературоведу, которого Вы, вероятно, отметили, ввиду его не совсем обычной худобы и крокетных наклонностей.
Сам я в этом году не уезжаю никуда, так как должен уплачивать разные литературные долги и выполнять обещания.
Между прочим, подготовляю небольшую (10—10,5 листов) книжку историко-литературных статей — начинаю ее обзором поэтического творчества Кулиша, а заканчиваю известной Вам «Сонячной машиной» (в последней статье Вы найдете одно легкое возражение Вам). Книжка моя будет не особенно цельна, совсем не формалистична (презирайте меня, презирайте! Вот моя грудь!), — но местами дорога мне (по воспоминаниям), так как основана на сырых, не обрабатывавшихся еще материалах.
Сижу я в Киеве одиноко, по временам беседую с Людмилой Антоновной, которая еще не слишком обижается на меня за мою навязчивость, перечитываю купленные, но не просмотренные до сих пор литературоведческие новости, иногда морщусь, но чаще получаю удовольствие. Немножко обидело меня то, что Academia посвящает целую книжку таким сомнительным, копеечным мастерам, как Ефим Зозуля, и пускается в такие легкие, по-вересаевски составленные книги-авантюры, как выборка Фейдера о Чехове. Но что делать! Все обречено на девальвацию в нашем бренном мире — даже издания Academia…
В Киеве жарко, малолюдно. Дачный разъезд полный. В Академии мертво. Недели три тому назад проследовали в Звонковую (дачи в Ирпене в 45 в. от Киева) В. В. Виноградов и Б. Ларин. Мое благочестивое семейство тоже на даче (в Клавдиеве) и, должно быть, скоро уеду из города и я, замыкая всеобщее отступление.
О севере и северной природе говорить с Вами мне трудно. Белых ночей и прочего, вроде есенинского «березового ситца», я не понимаю — а наше короткое лето, едва «оттаивающее» (по Тютчеву), кажется мне слишком коротким. Нет ничего лучше, как сидеть в Крыму в сентябре, есть виноград, ходить без пиджака, купаться в море и чувствовать всем существом, что 9 сентября осень начинается только в календарях.
Благодатный юг! Я все-таки полагаю, что Крым лучше всех Ясных Полян, — и литературные его козыри тоже не из слабых.
На этом пока разрешите закончить. Уже 12.15 ночи, а завтра надо рано на поезд — к своим.
Ваш М. Зеров
3
Глубокоуважаемая Зинаида Сергеевна!
Очень я завидую Вам. Вы — у теплого моря, с соленым запахом, историческими воспоминаниями, ходите по горячей земле, смотрите на бархатные издали леса под чертою, принимающей воздушную ванну яйлы, — и даже капризничаете среди такого солнечного богатства, хотите севера. Если бы Вы знали, какое здесь отвратительное лето, Вы бы благословляли даже крымских москитов, даже доктора Воскресенского, даже ялтинских спекулянтов. Жара здесь была всего три дня, зато невыносимая, а сейчас — северно-западный ветер, дожди, и вечерами деревья шумят уже по-осеннему.
Единственное мое утешение — читаю и покупаю книги. Вознаграждаю себя за зиму, подготовляю себя к новой зиме. Читаю и не прямо ко мне относящиеся книги, вроде… «Воспоминаний» Щепкиной-Куперник. Просмотрел и переверзевский сборник «Литературоведение» — статьи посвящены социалистическому методу, — статьи студенческие, нетвердые, да и сам Переверзев не Бог весть какое чудо метода и эрудиции. Но отрадных страниц много. Переверзев ополчается на марксистский «подход», ругается с пистолетствующими публицистами, не разбирающимися в текстах, но очень развязно болтающими о среде, изображенной в повести, поэме, драме, и изучающими (точнее: искажающими) эпоху по ее изображению у художника. Вещи, конечно, простые — но важно, что вопиют уже камни. Вышел в издании «Федерации» писательской неопубликованный Толстой. Но я его не покупал, так как надеюсь: он войдет в новое собрание сочинений.
Недавно купил еще берлинского Блока — по случаю. Стал перечитывать статьи — о театре (мне неизвестные), об Аполлоне Григорьеве и литературе (давно не читанные), — взялся перечитывать с неприязненным чувством (оно у меня прочно засело после «Катилины» и особенно писем к родным) — и неожиданно для себя почти примирился с ним. Теперь перечитываю «Возмездие» — и недоумеваю. Почему он его не оканчивал, а занимался гораздо более слабейшими «Двенадцатью»?
Ну вот… Об украинских новинках не пишу: они чересчур специальны и, пожалуй, не интересны для Вас. Между прочим, ходит здесь и комментируется письмо Винниченко Горькому — по поводу его украиноедства. Письмо грубое, аляповатое, с фактическими ошибками. Винниченко путается в общеизвестных датах, валуевские циркуляры против популярной литературы на украинском языке относит к 1876 г., вместо 1863 и т. п. Тем не менее, в нем находят вкус. Вообще эти письма, опубликовываемые во всеобщее сведение, — жанр трудный. И культура его теперь сильно упала. Резкость считается признаком силы, а полемические приемы — оглобельного характера.
Простите, что отвлекаю Вас в литературу от изящных буюрнусских развлечений — мячей, шаров, ракеток. На это еще будет осень. Но поймите и меня. Хочется ответить еще раз на Ваше письмо из «Буюрнуса», принять вызов — а не писать же о нашей погоде, о наших городских неприятностях и т. п.
Поправляйтесь же, впитывайте крымскую соль, воздух и солнце. До свидания — м. б., осенью.
Киев, 3 августа 1928 Ваш М. Зеров
4
Киев, 6. VIII. 1928
Глубокоуважаемая Зинаида Сергеевна!
Вчера вечером я вернулся от своих, с дачи — не нашел письма, на которое тайно рассчитывал, и паче чаяния нашел на столе у себя Ваше письмо, на которое не рассчитывал, — и обрадовался ему очень. Вот и задача — сидеть за чаем и думать: «откуду мне сие?». Жара ли в Крыму не так ужасна, как Вы ее расписываете, или же скучно так в «Буюрнусе», что перспектива услышать свое имя на почтовой перекличке превозмогает жару? Как бы то ни было, Ваша энергия и сопротивляемость достойны всяческого почтения: меня, например, хватало в Крыму только на открытки.
Тому, что киевские патриоты говорят о Киеве, верьте только наполовину. Местные патриоты, как влюбленные — всегда во власти иллюзий. А еще у Писарева под портретом написано, что «слава и иллюзия» — дело гиблое, важнее всего факты.
Приехать в Киев, конечно, стоит — это Вас познакомит с тем, что есть. Город, конечно, хороший и в смысле топографического, и в смысле культурно-исторического рельефа. В 1910—1915 гг. он был даже изящным городом: большое движение на улицах, как правило — хорошая обувь, изящные костюмы, в театрах все оканчивалось к 11 часам, много кофеен, где было весело, дешево и почти уютно. Теперь же из костюмов выглядывает Одесса, движение сократилось, спектакли затягиваются, а вместо кофе, которое здесь варили на польско-западный лад, будочки с так называемой сельтерской водой, которая газируется в 2,5 раза хуже, чем в Харькове. Архитектура в городе хороша только старая: Византия — барокко (особенно София, Лавра и затем Подол, где представлен конец XVIII в.), есть сносный ампир. Но все то, что строилось в 80—90-х гг., почти отвратительно (скрашивает только очень неплохой желтый или желто-серый «мергелевый» кирпич) и едва ли не хуже купеческого стиля харьковских особняков. В 1910—15 гг., когда город рос, появился опять петербургский стиль Лидвалы-Щуко (несколько банков, здание земства) — но это было только архитектурное мгновение, меньше, чем эпизод. Теперь же не строится почти ничего.
С природой тоже неважно. Оползают горы, вырублены рощи на скатах к Днепру, уничтожен прекрасный дубовый лес в Проневщине, вырублен на 1/3 Пушкинский парк против Политехнического, обнищал Царский сад, вырублена и распахана Кадетская роща (200 дес. дубового леса, посаженного в 1718 г. под самым городом), за вокзалом, приблизительно, как Карповский сад в Харькове. Кое-что, впрочем, осталось. Остался Бибиковский бульвар, Ботанический сад. Появились новые посадки на улицах. Вообще обсажен город несравненно лучше, чем Харьков. Весь Крещатик, например, в стриженых молоденьких вязах. Другие улицы в каштанах вперемешку с липой. Есть пирамидальные тополи, но они в Киеве чахнут, садить же белые тополи пирамидального вида начали только недавно: у Крытого рынка, на Павловской улице в сквере и т. д. Каштаны и липа встречаются всплошь, и когда они цветут, картина получается очень эффектная (лучше, чем средняя аллея Харьковского парка).
Лучшее, что есть в городе, — это улицы, выводящие просто в воздух. Почти отовсюду Вы видите то куски поля, то лес, то гору в садах и светлых зданиях с красными крышами. Много балконов, не похожих на те каменные пояса, что в новых харьковских постройках, — железных, легких, заставленных цветами.
Худшее, что есть в городе, — это опущенность какая-то и отвратительное освещение (особенно в последние два-три года).
Вода чудесная, и более вкусным чай казался мне только в Чернигове и Переяславе, где вода, несмотря на ржавеющие трубы, почти сказочная.
Дачи вокруг города подвергаются систематической порче. В Мотовиловке, в Звонковой, в Дарнице безжалостно рубят лес. Над Днепром (Китаев, Злодиевка) есть малярия. Вероятно, это имеет какое-то отношение к объявлению города курортом.
Ваше намерение приехать на лето под Киев заслуживает дальнейшего развития — добивайтесь через секцию научных работников, чтобы вам дали мест 10—15 в Преображенском, это верстах в 7 от города, в липово-дубовом лесу, бывший Лаврский скит, митрополичья дача. Виды на город удивительны (почти как с Лаврской колокольни), — облесенные холмы поднимаются как четыре волны, а внизу — Китаев, белые стены, барочный собор и золотые купола; а затем — Днепр… Я писал весной Людмиле Антоновне, но она наткнулась, кажется, на отсутствие мест, — хотя в прошлом году были одесситы, в этом году есть несколько ленинградцев. Очевидно, можно добиться мест и харьковцам.
Самый дом отдыха довольно благоустроен (немножко затягиваются только обеды) — две площадки для тенниса, автобус до городского трамвая. Для киевлян дом не особенно мил, потому что на 90 % наполняется своими, — т. е. в дом отдыха переносятся киевские городские отношения, знакомства, предпочтения, разговоры. Но для Вас это, конечно, не имеет значения.
Ну вот, как видите, и я расписался: бес местного патриотизма подточил и мое стремление к объективности. Не судите меня слишком и приезжайте проверить рассказываемое Вам.
О Лебеде Вы ошибаетесь. Он совсем не мой ученик. Мои ученики — поменьше чином: они покуда только мечтают об аспирантуре. К тому же он литературный документалист, а для меня много значит эстетически воспринимаемый текст (формалистическая черточка). А затем — я не играю в крокет и в «Буюрнусе» всегда предпочитал дамское общество.
Виктор Платонович 1 августа уехал в Одессу. До 1 августа жил в Клавдиеве рядом с моими и дружил с Котуськой и Софьей Федоровной. Кричит он по-прежнему.
С тем до свидания. Будьте веселы и благополучны. Я очень горд, что доставил Вам 3? страницы лектуры.
Ваш М. Зеров
5
[Вересень 1928 р.]
Глубокоуважаемая Зинаида Сергеевна!
Только вчера вечером возвратился со своими с дачи и застал Ваше письмо на столе. Спасибо за память. Оттисков «Сонячной машины» мне не дали — это не в обычае «Життя й революції». О новинках же украинских не сообщаю потому, что их в сущности нет. Должны быть, но бумажный кризис все более отдаляет их появление. Когда кончится он, загадывать трудно. У нас в Киеве, по крайней мере, на сентябрь месяц пришелся новый, довольно большой перебой. В дополнение к открытке посылаю еще несколько слов на литературные темы. На открытке изображены: Александровский спуск (на Подол) и Владимирская горка с памятником. Вдали — Днепр.
6
Киев, 19. IX. 28
Глубокоуважаемая Зинаида Сергеевна!
Пишу в дополнение к открытке и отправляю в том же конверте. Свои прегрешения перед Вами постараюсь искупить непременно, как только выйдет мой, издаваемый «Культурой», сборник историко-литературных статей, к которым я пристегнул и «Машину».
С Александром Ивановичем я виделся{227} в Киеве несколько раз, да все не по-настоящему, т. к. у нас делался в квартире ремонт, белились потолки, обрывались и переклеивались обои, и жили в Киеве то я, то жена по очереди. Первый раз Александр Иванович зашел утром, попал на чай, который мы пили целой компанией, т. к. скоро после Александра Ивановича зашел Филипович и Боря Ларин (как всегда умный, тонкий, милый). Александр Иванович был очень усталый и, по-моему, нервничал. Встречались мы затем в городе, и еще заходил я к нему, когда он жил у Якубского и писал свою очень хорошую статью о «Кассандре» Леси Украинки. Читал он мне «Образы Италии» из «Десятираклона». Новелла прекрасная, выдержана в стиле мещано-профессорских речей перед защитами диссертаций, — но лучшее в ней — это тонко наблюденные, мелкие и характерные черточки режимов — гетманского, первобольшевистского и добровольческого. Первое впечатление — неяркое, но это потому, что нет фейерверочных мест на слабом фоне, как это бывает хотя бы у Хвильового, — в рассказах всегда ровная густота письма. Это я почувствовал на другой день, проснувшись дома и вспоминая прослушанное вечером.
То, что Вы пишете о толстовских пиршествах, ощущаю и я. Помните Вы у Эразма в «Похвале Глупости» рассказ о богослове, который все учение о Христе выводит из трех падежей, какие имеет слово Jesus по-латыни. Если хотите — посмотрите, только в кирпичниковском переводе, не в ардашевском. Что может сказать человек (и сделать), у которого весь горизонт умственный затянут тремя падежами одного имени?
А теперь — прощайте. Пора идти в библиотеку, а откладывать письмо на вечер не хочу. Погляжу еще, что нового у букинистов. Позавчера я купил, например, (пропавшее у меня в 1918 г.) висковатовское издание Лермонтова и пять томов стасюлевичевского архива. А вчера целый вечер упивался переизвестными мне письмами Владимира Соловьева. Неожиданно для себя нашел много сурового изящества в письмах Салтыкова. Хочется еще написать Вам по поводу Вашего: «придется» (об украинской литературе) — но это материя особая и деликатная. Пусть в другой раз.
Будьте здоровы и благополучны.
Ваш М. Зеров
7
Киев, 21. Х. 1928
Глубокоуважаемая Зинаида Сергеевна!
Разрешите приветствовать Вас из киевского далека с днем Вашего ангела и пожелать Вам всяческих удач в наступившем академическом сезоне. Пусть Ваша Панасивка кажется Вам горной вершиной, Харьков — столицей, а неизбежные мелкие неприятности — не заслуживающими Вашего внимания. Не знаю, мне ли это кажется, или это происходит на самом деле и воспринимается всеми — начало этого года проходит глуше и застает людей более разобщенными, чем в эти же осенние месяцы 1927 г. «Года идут и полагают грани…» Будьте же веселы, невозмутимы, как античные мудрецы, и сражайте обстоятельства.
Ваш Мик. Зеров
8
Киев, 4. XI. 1928.
Глубокоуважаемая Зинаида Сергеевна!
Любимые строки Толстых и Ваши — «Молчи, скрывайся и таи…», кажется, не по характеру Вам. Вы ведь не молчите, а наоборот, очень прозрачно рассказываете о кафедре и о кафедральных злоключениях.
То, что Вы говорите о научной атмосфере в Киеве, кажется мне сильным преувеличением. Научной атмосферы теперь нет в природе, и потому никакого кардинального различия между Харьковом и Киевом нет тоже. Просто Киев беднее. Здесь меньше изданий (повременных), меньше выбрасываемых зря денег, а значит, и меньше возможности заработать на халтурных поставках. Вот поэтому и Айзеншток — Ваш, харьковский. Поэтому и знающие люди у Вас занимаются бесхарактерными, не нужными по существу обзорами, как Державин, предлагая кому гвозди, кому ситец, кому — отмычки. Поэтому и от нас к вам, «на ловлю счастья и чинов» двигаются более или менее беспринципные ловкачи — Якубовские, Довгани, Полторацкие, — наполняющие «Критику», «Генерацию», «Шлях» и прочее. Не это ли Ваши viri obscuri?
Книгу Шкловского о Толстом еще не читал. Купил, до сих пор не было времени прочитать. Шкловского я люблю за его талантливость — только нахальство его кажется уже непозволительным. Вумного же и «ах, талантливого» Тынянова я не читаю с прошлого года: его предисловие к Хлебникову очень неприятно!
В Киев приезжайте. Зимою он, правда, ничего особенного не представляет. Смотреть Киев надо весною, когда цветут каштаны и Днепр еще не похож на полудохлого котенка. Серый и желтый кирпич, красные крыши, зелень — и улицы, заканчивающиеся воздушной ванной: везде железные балконы с цветами — вот Вам и весь Киев. Архитектура хороша только старая. И благодаря ширине улиц — тихо.
Приезжайте.
Ваш Мик. Зеров
9
Киев, 12. V. 1930
Дорогая Зинаида Сергеевна!
Когда я уезжал из Харькова в марте месяце, у меня было впечатление, что Вы немножко недовольны моими напористыми разговорами об украинских темах для дальнейших Ваших работ.
Если это так, то прошу покорно переложить Ваш гнев на милость, так как ничего неприятного я не хотел для Вас сказать и так как при всей моей украинской направленности я ничего общего не хочу иметь с теми «птенцами гнезда Петрова», которых недавно Вы видели у себя в Харькове.
В Киеве из литературоведческих новостей одна наиболее заметна — диссертация Петрова. Защита уже состоялась — вчера, 11-го. Народу было очень немного, но вместе с тем все сошло как нельзя лучше. Виктор Платонович сказал очень ловкую и без ужимок вступительную к тезисам речь, очень ловко отвечал на возражения, — и только два момента мне не понравились: двукратная ссылка на одного из Вифлеемских младенцев, работающих над Кулишом, и самодовольный подсчет количества печатных листов, написанных о Кулише после диссертации. Лободы на диспуте не было (лежит уже второй год) — читалась только его рецензия. Перетц говорил первым — долго, иногда хорошо, иногда — так себе, раза два-три и совсем, по-моему, не основательно, нигде не ставя вопроса на принципиальную почву. Затем Филипович очень основательно напал на вывод Виктора Платоновича, что Кулиш не новатор в художественном творчестве. Он указывал, что необходимо различать между украинским и русским творчеством Кулиша. В украинской литературе Кулиш везде, за что ни берется — в той или иной степени пролагает новые пути, в русском творчестве он писатель не только «установившегося вкуса», как сам себя называл, но и старомодный.
Я говорил всего минут 15 о социологии Кулиша и под конец задел Дорошкевича, который в I томе Полного собрания сочинений Кулиша, недавно выпущенном, изволил обвинить меня в идеалистичности моей работы о поэтической деятельности Кулиша. Подумать только, Дорошкевич, аляповато переформулировывавший до сих пор Ефремова, изволит судить о степени Вашей причастности к марксистскому литературоведению! Я и закончил свое возражение, что Виктору Платоновичу следовало бы начать с исследования текста «Черной рады», отделить второстепенные и главные для Кулиша ее компоненты, а потом уже строить выводы о позиции Кулиша в этом его романе. «В таком случае Вы обезопасили б себя от упреков в идеалистичности построений, которые и Вам легко могут сделать предубежденные и невнимательные читатели Вашей книги». Мария Андреевна Филипович передавала мне, что Дорошкевич явно принял эти мои слова на свой счет, — я не видел его, когда говорил. Завтра-послезавтра не избежать объяснений. Я думаю нажимать и ругаться. Этакое свинство!
Получил я III том «Литературной Энциклопедии». Видел и читал Вашу статью о гротеске. Очень хорошо, прежде всего потому, что это одна из немногих статей, написанных по-словарному солидно и компактно.
В общем III том за исключением удивительного портрета Достоевского (Фаворский), очень так себе. В украинских статьях полно грубейших, совершенно невероятных ошибок. Грінченко редактирует украинско-русский словарь Уманца и Спілки в 1907 г. Нет даты рождения Доманицкого, редактора «Кобзаря» (всему свету известной, 1874). Нет упоминания о работах Доманицкого по вопросу об авторстве М. Вовчка — между тем в изучении М. Вовчка это очень важный момент и т. д. Ужас!
С тем пока до свидания. Думаю, что в мае или в начале июня я в Харькове побываю.
Ваш М. Зеров
10
Киев, 1. VII. 1930
Дорогая Зинаида Сергеевна!
Вы очень добры, но я право не стою Вашего внимания. Прошу верить, что не ответил я Вам только потому, что устал и ко всему как-то равнодушен. Только с неделю тому назад проснулась моя совесть и я стал отвечать понемногу на запущенные письма.
Живу я все еще в Киеве и пробуду здесь числа до 15 июля. У своих на даче (станция Клавдиево, железнодорожная линия Киев — Тетерев, Вокзальная, 16) был только два раза, в общей сложности около 3 дней. Жду не дождусь, когда смогу у них обосноваться: надоело самому себе кипятить чай, жарить яичницу.
Удерживают меня, несмотря ни на что, три обстоятельства: 1) статья к римским поэтам{228} (стихотворный текст уже сдан); 2) вступительная же статья к сборнику «Українські байкарі XIX—XX в.» и 3) составление издательского плана «Книгоспілки».
Все это делается кое-как, плохо, невнимательно, и с двух недель затягивается на три, с трех на четыре и т. д.
Выберусь ли куда-нибудь подальше Клавдиево, еще не знаю. В ближайшее время не думаю. Может быть, потом, когда отдохну.
В «Буюрнус» мне хочется с прошлого года — и все не соберусь никак. Очень люблю я Гурзуф и гурзуфские горы — и возможность сразу выбраться из дома и ограды на верхнее шоссе, к горам.
Гай — никогда не был моим учеником. Он окончил ИНО, вероятно, в 1924 г. — во всяком случае, я его в своей аудитории не помню. После ИНО он учительствовал где-то около Екатеринослава, а затем в 1928 г. попал в аспирантуру. Докладов его я не слышал, возражения на доклады слышал — по-видимому, голова у него не сильная, путанная. Один раз он возражал на доклад Навроцкого о шевченковских повестях — литературоведческую безвкусицу Навроцкого почувствовал, но сформулировать свои впечатления не смог.
Недавно виделся я кое с кем из издательства «Масса» (писательское издательство в Киеве). Собираются издавать по-украински словарь историко-литературных терминов и словарь литературных имен (биографический). Покамест дальше предположений дело не идет. Но если пойдет, то имейте в виду, что о гротеске в Киеве писать некому, и даже Р. Шор здесь нет, чтобы взять чужое и выдать за свое. Впрочем, об этом еще будет время поговорить. Покамест «ми тільки думкою багатієм».
Привет «Буюрнусу» и буюрнусовцам.
Ваш Мик. Зеров
Читал недавно Губера «Месяц Туманов» (о брюмеровском перевороте Наполеона) — очень неплохо, пожалуй, не так далеко отстало от «Боги жаждут».
11
[Осінь 1930 р.]
Дорогая Зинаида Сергеевна,
Я никого и ничего не забыл, но пишу, действительно, и мало, и неохотно. Эпистолярная жилка отмирает во мне совершенно. Да и о чем писать? Человек я не лирический, а новостей нет, работается плохо и нечем похвастаться. Главная беда, приходится сразу на десять частей разрываться, ни одной задаче не отдавать себя по-настоящему. Статей у меня с лета две: одна о Свидницком, предисловие к его «Люборацким» (листа два), другая об этапах развития украинской басни (большая, листа три, и неудачная, налеточная). Между прочим, в первой я поднимаю один из упреков, брошенных по моему адресу Александром Ивановичем (невнимание к вопросу социальной обусловленности стилей) и с почтительной решительностью его отклоняю. Начаты и не окончены рецензии на Дорошкевича (Кулиш, Собран, соч., т. I), Шамрая («Харьковские романтики», т. І—II), заметка о бурлесковых одах (с текстами) и предисловие-комментарий к мемуарам Аскоченского о Шевченко. В «Книгоспилке» я нагружен стилистическими редакциями: Беранже, Гоголь. Гоголя (II т. Вы, верно, видели) готовится III т. «Мертвые души» с прекрасной статьей Василия Васильевича Гиппиуса и печатается IV («Петербургские повести» с очень интересной, острой, но плоховато написанной статьей Виктора Петрова). Пушкин вышел на днях. Беранже идет в печать со статьей Михаила Павловича Алексеева. В ДВУ у меня с известным Вам Степаном Владимировичем Савченко пойдет антология французских поэтов от Парнаса до Аббатства: статью пишет Степан Владимирович, я помогаю ему в редактировании переводов. Хотел было написать статью о переводчиках, но увы! не выкраивается время.
В ІНО (институт профоса) я читаю в этом году XIX в. (древняя литература у Навроцкого, новейшая у Филиповича). Курс понемножку перерабатываю. В этом году наново перестроил лекции о Сковороде, об «Истории Руссов», об историографии (Петров, Дашкевич, Огоновский и т. д.), о драматургии после Котляревского. Вообще с удовольствием убеждаюсь, что от «Нового українського письменства» 1924 года остается уже немного.
Ваше «распутье», вижу, достается Вам «горестно и трудно». Распутье — распутица — бездорожье. Увы! на распутье тяжело пришлось и Геркулесу. Тема — «Гротеск в украинской литературе» — конечно, трудна, но ведь и благодарна. Сделайте ее в виде отдельных статей и заметок, не связывая себя наперед широкой программой. Выйдет — хорошо, не выйдет — не беда. Начните с «Энеиды» Котляревского: взаимоотношение терминов — бурлеск и гротеск. Характеры «Энеиды». Умышленно ли они не выдержаны? Не есть ли несогласованность отдельных их черт — следствие бурлескной или гротескной установки и т. д. Вторая статья — о «Конотопской ведьме» Квітки (здесь можно связать вопрос о манере с вопросами идеологических оценок старины у Квитки и других современных авторов). Третья статья — о Гоголе и Стороженко (Плюшкин и Ховайлиха в «Братьях-близнецах», Стороженко как упроститель Гоголя — тема, намеченная у Шамрая). Четвертая статья: портретная манера Гоголя у Нечуя-Левицкого, и, наконец, когда материал накопится и украинская литература представится Вам в целом, подойдете и к тому, что теперь кажется Вам трудным, — к Мартовичу.
Может быть, в связи с Гоголем наметите себе такую задачу: гоголевская трактовка украинской жизни (народ пляшущий и поющий) у Данилевского («Бес на вечерницах»), Лескова («Некрещеный поп») и Короленко («Йом-кипур») — может быть, у Вас на примете еще какой-нибудь автор?
Доклад Дорошкевича я слышал в Киеве, мне он не показался вульгарным. По-моему, он длинноват немного, местами мог бы быть острее сформулирован, но совсем, совсем не бездарен. Материала собрано много; очень интересны замечания о столкновении эпигонов народничества с модернистами «Украинской хаты», а также (главным образом) — о методологическом его отображении. Может быть, Вам не понравился тон, манера держаться, прошлые речи Дорошкевича (во время прошлогоднего наезда Вашего в Киев) — об этом я судить не могу, т. к. харьковский доклад мог (да и должен был) отличаться от киевского, читавшегося в немногочисленной аудитории и в домашней обстановке.
Жаль, что не приедете в Киев этой осенью. Дожди, право, не так страшны. Киев сильно не размокает, и сухих дней гораздо больше, чем мокрых. Может быть, соберетесь с Айзенштоком, Державиным? — они собирались к нам в ноябре или декабре месяце.
Привет Александру Ивановичу, если увидите, Людмиле Антоновне, о которой я давно ничего не слышу, и всему литературоведческому Харькову — «избирательно».
А о гротеске пишите. Кроме Вас, никто этого не сделает.
Ваш Мик. Зеров
12
Ст. Ниркове [літо 1931 р.] {229}
Привет из донбассовской прихожей. Доехал благополучно, вероятно, благодаря Вашим любезным проводам. Позицию занял у окна наблюдательную, не спал всю ночь, — видел Донец под Змиевым, Балаклею, Изюм (на рассвете), Святогорский монастырь (издали, по картинкам его представлял иначе), Донец за Лиманом. Донца я не одобрил. Князь Игорь ошибался, когда предпочел его луга — лугам над Стугной (недалеко от Триполья). Буду здесь неизвестно до каких пор. Хорошо вдали от Киева! Но адреса не пишу — письма тут приходят, как им Бог на душу положит. Я приехал, а телеграммы, посланной из Киева 29, еще нет до сих пор.
Привет. М. З.
13
[Березень 1932 р.] {230}
Дорогая Зинаида Сергеевна,
Вы слишком распространительно толкуете мое молчание. Ни Вашего пребывания в Киеве, ни наших блужданий по Харькову, с шамраевским аккомпанементом, я не забыл и забывать не собираюсь. По-моему, я в дружбе памятлив. А если иногда не пишу подолгу — то на это есть свои причины, и прежде всего — моя эпистолярная бездарность.
Житье мое бесцветное и скудное. Лекции в ИНО и в ИЛО — в ИПО — украинская литература (промисловий капіталізм та імперіалізм — до жовтня), в ИЛО — теория перевода. Лекций много, денег мало. Кроме того — заседания, общественные нагрузки, самокритики устные и письменные — и личной жизни почти нет. Статьи не пишутся. Журналов — где бы напечатать — не видишь, времени не хватает: все съедают лекции, нагрузки, предлекционные подготовки.
Сонетов я не оставляю. Полу-эредиевское число — 59 давно уже позади: теперь, по моему подсчету, их у меня — 71. С августа месяца до марта прибавилось новых около 17—18. Дописан цикл «Книги и авторы» (4. «Домби и сын», 5—6 «Легенда одной усадьбы», С. Лагерлеф, 7. «Жизнь на Миссисипи» Марка Твена). Пополнился неврастенический. Было два стихотворения, теперь пять («Новый год», «Гадание», «Incognito»). Два перевода из Эредиа («Вицвіт огню» и «Треббія»). Четыре сонета лирических и пейзажных («Параду»).
Переводы делаются тоже — не слишком быстро, т. к. немного времени им уделяется, — но делаются все-таки. Лукреций (моя порция, книги 1, 2, 5) — кончен в октябре или в конце сентября{231}. Сейчас я сижу над «Энеидой» — перевожу 308 стих 1-й песни. Работа идет медленно — я решил вдумываться в латинскую фонетику и воссоздавать по крайней мере некоторые из аллитераций оригинала. Это увлекательно (мне кажется, я только теперь по-настоящему почувствовал мастерство Вергилия), но и трудно.
Семейная обстановка — та же, с легкими изменениями (время!). Котик учится по-французски, у прекрасной учительницы — чудесно картавит р, очень тонко выговаривает немое е. У него есть Брем, и он рассказывает много поучительного о рысях, леопардах, амфибиях и т. п. София Федоровна одно время (3 месяца) служила, прошла в Союз — теперь (несколько уже дней) в отставке. Книги на местах. Число их увеличивается, но очень туго, с переплетами дело совсем приостановилось.
Ну, вот Вам полный отчет — краткий, отчетам полагается быть немногословными, но без существенных пропусков.
Завтра — если с утра вырву минут 20 свободного времени — приложу два-три сонета, из новых. За «лиричность» не ручаюсь.
Ваш Мик. Зеров
14
Дорогая Зинаида Сергеевна,
Отвечаю Вам в Харьков. Вы не ошиблись в Ваших почтовых рассчетах: Ваше письмо шло до Киева ровно две недели, а до Бучи, где я теперь всем семейством, шестнадцать дней. Надо полагать, Ваш срок уже кончается и писать в Теберду не стоит.
Я в этом году никуда на юг не уехал: в свое время не было денег. Затем — деньги появились, но устроиться не было уже возможности. Из окрестностей Киева я предпочел Бучу — не Ворзель (очень модный), не Клавдиево — и очень доволен: в Ирпене лес еще лучше, но приходится очень много терпеть из-за сыпучих песков и больших расстояний. В Буче — безлюдно. Шум сосен делает совершенно неслышными голоса дачников — в противоположность Ворзелю. Есть купанье (довольно далеко, ближайшее в 15 минут ходьбы). Есть грибы (в этом году мало). В полуверсте от нас лес кончается, начинаются пески, и вечером чудесно пахнет соснами и лозой (соснами — лес, лозою — песчаные дюны, разделяющие долины рек Ирпеня, Рокача и Бучанки). Пробудем мы здесь до первых чисел сентября — может быть, даже до 15-го, если погода позволит.
Осенью я в Харькове буду непременно. Уже договорился с Шамраем (он сейчас в Киеве), что приезжаю прямо к нему. В Киеве я не могу разрешить многих вопросов, возникших у меня при редактировании Гребенки; не могу установить нужных мне добрых отношений с издательством «Рух» (которое предложило мне переиздать «Антологию римской поэзии») etc, etc.
Валериана Петровича я видел в Киеве{232} около месяца тому назад. Он собирался куда-то ехать в научную командировку — во главе какого-то медицинского отряда, и немного жалел, что не сможет по-настоящему отдохнуть. Был очень мил и хорошо улыбался.
Какие сонеты я послал Вам? И какие Вы сообщили «друзьям»?
У меня есть еще несколько — на разные темы — есть книжные, есть «лирические», есть «простые» (терминология старого «Сатирикона»). Вообще сонетное производство не прекращается, несмотря на работу над «Энеидой» Вергилия и редакторство чужих переводов. В последнее время в связи с юбилеем перевел 6 песен Беранже (две для души, а четыре для печати).
Если интересно, могу прислать — вот только бы знать, какие сонеты Вам присланы последними.
От Александра Ивановича недавно получил письмо о хрестоматийных делах с предложением перевести несколько вещей из Эредиа.
Что значат Ваши сборы на север? Ведь в Харькове у Вас (Шамрай рассказывал) были лекции — и возможность работать не отнята.
Простите, что письмо имеет небрежный вид. С утра дрожит рука и стол очень неудобен (дача!).
Ваш Мик. Зеров
23. VIII. 1932, станция Буча, Юго-Западной железной дороги, Некрасовская, 28, д. Керстенс. Лучше, конечно, писать в Киев.
15
Дорогая Зинаида Сергеевна,
Возможно, что Александр Федорович и сочинил. В Киеве он был все время в растрепанных чувствах. Ждал денег, страдал от провинциальной атмосферы и от жары (по крайней мере, ходил все время с расстегнутым воротом), и многое могло ему представляться не в настоящем виде. Конечно, 90 часов мало, и то, что Вы рассказываете о своих рецензиях, очень печально. Но разве нет надежды на новый курс в литературоведческих делах? В Киеве как будто запахло чем-то новым, и я, например, получил приглашение работать в Шевченковском институте, в том самом, куда меня столько лет не пускали и где считалось хорошим тоном склонять меня и спрягать на все лады. Может быть, харьковский отбой коснется и Вас, и Ваши перспективы начнут скоро проясняться?
Лето Вы провели, во всяком случае, великолепно. После Клухара Вам остается только поехать с какой-нибудь полярной экспедицией на Шпицберген или на Новую Землю. Мое лето было гораздо однообразней. Буча под Киевом, река Бучанка с купаньем за две версты от дома, а вместо гор песчаные дюны, от которых пахло по вечерам горькой лозой. Зато я переводил Беранже (ужасно рассудочные стихи на общественные темы) и Горация, собирал грибы (белые, рыжики, грузди, маслюки) — и успокаивал нервы прогулками по лесу. С Одессой мне не повезло: в кардиологическом институте киевской секции дали всего одно место. Правда, на даче сердца я не чувствовал. Но вот приехал в Киев и вижу, что Одесса была бы мне очень кстати. Болит левая рука, и внутри — мировая скорбь.
Сонетов новых не писал. Собственно говоря, написал один — и сам же немедленно его забраковал. Очевидно, безнаказанно их писать нельзя. Всегда будет некоторая порция калечных и увечных. Впрочем, если «Легенда одной усадьбы» у Вас есть, то все написанное за прошлый год Вам известно. После «Легенды» в марте и апреле я написал: «Щасливий, хто не знає пізніх літ», «Домбі і син» и «Дванадцять днів, дванадцять синіх чаш» (не этот ли сонет был назван у Вас в списке «Спогадом»?). Есть ли эти стихи у Вас? Если нет, будут отправлены немедленно.
В заключение несколько слов о моей поездке в Харьков. Поехать мне хочется — очень. Но зависит это, увы, не от меня. Если «Рух» (издательство) согласится взять от ЛіМ’а и издать моих римлян и вышлет мне деньги, — я буду непременно. Приеду говорить в издательствах и при сей верной оказии посещать друзей и знакомых и «обновлять существованье». Но если «Рух» не согласится, все отодвинется по крайней мере на полгода. А в Харькове побывать мне пора — прошлогодний приезд почти не в счет.
С тем пока до свидания. В приложении посылаю Вам один свежий перевод с латинского.
30. IX. 1932 Ваш М. Зеров
Более 800 000 книг и аудиокниг! 📚
Получи 2 месяца Литрес Подписки в подарок и наслаждайся неограниченным чтением
ПОЛУЧИТЬ ПОДАРОК