Радость в страдании

Французский историк и дипломат, Палеолог, назвал Меттерниха романтиком.[138] Вероятно, можно спорить о том, является ли это описание точным, ибо был ли он занят завоеванием провинции или женщины, австрийский канцлер всегда был озабочен очень реальными целями и ощутимыми преимуществами. Он был за расширение границ, но никогда не стремился к безграничному, что является общепринятой характеристикой романтика. Несомненно, однако, что он внёс больше, чем любой другой государственный деятель, чтобы сделать романтиками своих современников. Для многих романтика была бегством от политического рабства, которому подвергались молодые люди, от навязанного им вынужденного бездействия. Во время войны это можно было вынести, но в течение длительного периода мира требовалась какая-то замена.

В той мере, в какой эротизм обеспечивал эту замену, он приобретал защитную окраску страдания. Любовь была самой прекрасной вещью на земле, но она приносила несчастье — это было обычное напряжение. Любовь всегда приносила с собой страдания, и не только если человек был несчастлив в своей любви, потому что дама его сердца оставалась глуха к его молитвам, или потому что его собственные родители, или ее, были против брака, или какое-то другое препятствие становилось на пути влюбленных. Эти темы, ведущие в романе XVIII века, теперь стали второстепенными. Даже исполненная любовь приносит несчастье, даже большее, чем несбывшаяся любовь.

Речь всегда идет о боли, страдании, муках любви. Основателем этой поэзии Вельтшмерца[139] был лорд Байрон; он находил подражателей от Северной Америки до Кавказа. Задолго до того, как туберкулезный позвоночник приговорил Гейне к его «матрацной могиле», он создал свои маленькие песни из своих больших болей. Альфред де Мюссе абсолютно упивался поклонением боли — память о печали и несчастье была гораздо более драгоценной, чем воспоминание о былой радости:

Единственное хорошее, что мне остается на земле,

Это иногда плакать.

Граф Альфред де Виньи, панегирик военной дисциплины до самой смерти, зашел так далеко, что воскликнул: «Я люблю величие человеческих страданий». Певцы страдания, цитируемые здесь, были не печальными поэтами на чердаках, а элегантными молодыми джентльменами, которые жили вполне комфортной жизнью и щедро помогали себе в удовольствиях всех видов, особенно в удовольствиях секса. Но страдание теперь стало частью профессии и наслаждения. Поэт должен был страдать внутренне, иначе он не был настоящим поэтом. Эта мазохистская черта присуща всему поколению, которое родилось на рубеже веков и задавало тон около 1830 года. Только старшее поколение ощущало его извращенность. Гете, которому к тому времени было восемьдесят лет, заклеймил романтиков как «слабых, болезненных и больных» и подделал лапидарную формулу: «я называю классика здоровым, а романтика больным».[140]

Были ли многие тысячи читателей, мужчин и женщин, которые глотали излияния своих любимых поэтов, тоже мазохистами? Чувствовали ли они страдание как свое собственное — было ли оно выражением того, что они сами чувствовали, но не могли выразить словами, или они были просто эстетически заинтересованными зрителями или даже садистами, злорадствующими над душевными муками поэтов? Этот вопрос нелегко решить. Нет сомнения, что в более позднюю романтическую эпоху, т. е. в 1830—1840-е годы, садистские склонности публики были опять очень ярко выражены, и поэты и писатели потворствовали им. Баллады, пьесы и романы были пропитаны кровью; тот, кто не убивал и не позволял убивать себя ради женщины, не был истинным кавалером.

Этот моральный кодекс применим не только к прошлому, в котором была установлена большая часть литературной морали, но и к настоящему. Дуэли на пистолетами стали признаками хорошего тона. Для поднимающихся средних классов они были доказательством самоуважения и классовой гордости, и бюргер не должен был отставать от аристократа в защите женской чести. Многие прелюбодеи и по меньшей мере столько же мужей-рогоносцев встречали свой конец на дуэлях. В список жертв этих романтических состязаний вошли два величайших русских поэта — Пушкин и Лермонтов.